— Да ладно вам париться! Подумаешь, «Семейные хроники»! Обойдемся и без них. Юрик вон уже набил руку и приносит в каждый номер какие скандалы!
Юрик продолжал успешно учиться во ВГИКе и, действительно, таскал замечательные новости из мира кинематографистов. Он не пропускал ни одного кинофестиваля — как-то умудрялся ездить туда за счет оргкомитета, а уж на таких мероприятиях обязательно кто-нибудь напьется или набьет кому-то морду, кто-то с кем-то приедет, под ручку пройдется, кто-то на кого-то посмотрит — ну а нам больше ничего и не надо. Артисты как-то хотели закрыть доступ журналистам на фестивали — ничего у них не получилось. Все-таки это две взаимозависимые друг от друга профессии, что уж тут. Надо терпеть.
Ведь та, другая, сторона тоже часто ведет себя, прямо скажем, по-свински. Я думаю, пишущие о кино и его героях журналисты могли бы много претензий предъявить артистам. Один будет кормить «завтраками» в надежде, что от него отстанут. Другой назначит встречу и не придет, а ты будешь, как дурак, ждать на входе в театр — это в лучшем случае, а то и на улице под дождем и снегом.
Маша Мериль
Я очень хотела сделать интервью с французской актрисой Машей Мериль. Ее у нас знают лишь тонкие ценители кино — Маша снималась мало, она в основном артистка театральная. Но известной ее сделал Андрон Кончаловский, который в своей откровенной книге написал о бурном романе с прелестной француженкой.
Сейчас мало кто читает книги, а первое издание «Низких истин» вышло уже много лет назад (последующие редакции автор откорректировал), я позволю себе привести с легкими сокращениями главу «Княжна Гагарина», посвященную Мериль, — тогда будет понятно, почему я так упорно домогалась встречи с самой актрисой.
«Летом 1967 года, когда уже положили на полку „Асю Клячину“ и „Андрея Рублева“, происходил очередной международный кинофестиваль в Москве.
Приехала большая французская делегация, и в составе ее — молодая девушка, скуластая, с вздернутым носом, с раскосыми татарскими, совершенно голубыми глазами, с темно-русыми волосами, с чудным овалом лица — казалось, что я уже давно ее знаю. Звали ее Маша Мериль. Когда я увидел ее, у меня внутри все остановилось. Остановилось, потому что я был женат, у меня родился ребенок, очень дорогое мне существо. Наташа была с ним на даче…
…Бывают такие отношения с женщиной, когда уже не владеешь собой от невыносимости чувства. Боишься не только прикоснуться — боишься находиться рядом. Когда я узнал, что она — русская дворянка, княжна Гагарина, мое падение в бездну еще более ускорилось. Было ощущение абсолютной обреченности…»
Через некоторое время они встретились в Праге.
«В это время в Прагу отправлялась кинематографическая делегация.
Маша приехала в тот день, когда делегация уезжала. Я попросил Иоселиани сказать ей, что жду ее в машине, — боялся. Такое было время. Все боялись всего. Всюду мерещились агенты КГБ, агенты чешских служб.
Маша была такая же прекрасная, загоревшая, обветренная, солнечная… Меня опять трясло, я ничего не соображал. Я чувствовал, что она так далека от меня! Мы так не подходим друг другу! Что я делаю здесь? От этих мыслей тянуло пить…
Многое она говорила по-французски. Я не все понимал, но кивал головой. Мне было грустно. Я чувствовал рядом с ней свою несостоятельность. Мне она казалась настолько недостижимой!
Мы гуляли по Праге. Я купил шесть открыток с репродукциями Ван Гога, дал ей. Сказал:
— Каждый месяц 5-го числа (это было 5 сентября) посылай мне, пожалуйста, одну открытку… Если открытки придут, я буду знать, что ты все еще меня любишь, и я скажу жене о наших отношениях.
Мы разъехались. Первая открытка была как гром среди ясного неба. После нее я уже жил только тем, что ждал следующую.
Вторая открытка. Третья, четвертая…
После четвертой открытки я не выдержал. Наташа возвращалась от родителей из Казахстана, везла с собой моего дорого мальчика. Я встретил ее, мы ехали на машине. На коленях у нее сидел маленький Егор. Я сказал, что люблю другую.
— Лучше бы ты сказал, что у меня умерла мама…
Чувствовал себя ужасно. Но иначе поступить уже не мог.
Через месяц пришла пятая открытка. В ней было написано:
„Дорогой Андрон! У меня все хорошо. Я выхожу замуж. Он итальянский продюсер, чудный человек, очень интересный… Уверена, что он тебе понравиться…“
…Года два спустя, уже женившись на Вивиан, я уехал в Рим, думая только об одном — о том, что встречусь с Машей… Мы с ней стали друзьями.
Прошло еще несколько лет.
…Появилась „Чайка“, где она играла Аркадину. Отношения у нас неизменно оставались чудными, но всегда оставалась тень недоговоренности. Что-то между нами случилось. Что-то драматическое. Что?
…Вспышка раздражения была неожиданной и острой, Маша была зла и резка. Когда мы уходили, я остановил ее на лестнице. Сказал:
— Маша, надо быть добрее. Надо уметь прощать.
Она посмотрела на меня, словно ее ударило током или ошпарило кипятком. Вся побледнела.
— Прощать? И это ты мне говоришь? Какое право ты имеешь говорить мне это?
И побежала вниз. Я ничего не понял. В первый раз за двадцатилетней давности отношения.
Мы дождались конца репетиции, я пришел к ней в уборную.
— Маша, объясни мне, в чем дело?
— Разве ты не знаешь, что между нами произошло?
— Я точно знаю, что между нами произошло. Ты меня бросила.
— Я тебя бросила? Ты меня бросил, дорогой мой.
У меня все перевернулось внутри.
— Я получил от тебя открытку. Ты вышла замуж за другого. Я развелся из-за тебя с женой. Я ждал твои открытки как манны небесной! У меня все в жизни из-за тебя перемешалось.
— Я же все сказала тебе в Праге.
— Что ты мне сказала?
— Что я беременна… Полтора месяца уже как беременна. От тебя.
У меня все поплыло перед глазами…
— Не может быть!
— Я тебе это сказала. Ты никак не отреагировал. Я ждала от тебя хоть какого-то знака. Думала, ты хочешь ребенка. Что мы его сохраним. Ты ничего не ответил. Ничего не сказал. Просто напился. И никак не отреагировал в течение двух месяцев. Я ждала очень долго. В конце концов, я поняла, что ребенок тебе не нужен. Вот так. Я тебя хотела забыть. Я вышла замуж.
Стефан Цвейг! Все двадцать лет наших отношений, моих представлений об этих отношениях полетели в тартарары. Никакие розы, которые я эти годы слал ей домой и в ее уборную, не могли ни объяснить, ни извинить этого драматического непонимания».
Меня эта история взбудоражила, зацепила, не давала спать по ночам — до смерти хотелось услышать Машину версию этой, действительно, драматической истории. Через французских друзей я нашла телефон пресс-секретаря Маши Мериль. Он долго морочил мне голову — а я на каждый телефонный разговор с ним звала подругу, говорящую по-французски, — то назначал, то отменял дату встречи, и, наконец, сказал, что Мериль согласилась — надо ехать.
Я с огромным трудом выбила командировку в Париж — пришлось принести Уткину даже книгу
