Я ощущала себя отличницей, которой поставили «двойку», а она не знает, за что.
Совещание закончилось. Народ уныло побрел к выходу, в дверях я столкнулась лицом к лицу с Костылиным. Его лицо было красным, словно обожженным. За меня, что ли, так переживает? — почему-то подумала я. В приемной возле кабинета толпился встревоженный коллектив. Никто ничего не спросил — такие, видно, у нас были мрачные лица. Когда дверь закрылась, Гоблин забегал по кабинету, приговаривая: «Все херово, все херово». Эльсотоль испуганно молчал. Корвалан мрачно сидел в кресле, сложив руки на груди, как Наполеон. Главный Художник спокойно произнес, отвечая всем сразу:
— Ну, закрыть газету не закроют — все-таки еще полумиллионый тираж, и он приносит прибыль. Но будет и правда плохо.
— Что скажем людям? — заходился в истерике Гоблин.
— Правду. Будем говорить правду, — мне почему-то стало спокойно.
— Чтобы говорить правду, — резонно заметил Корвалан, — ее нужно знать. А мы ничего не знаем.
— Ну, мы знаем хотя бы то, что понизят зарплаты и гонорары. Пусть морально готовятся.
— К этому все готовы, — подал голос Эльсотоль, — всех волнуют сокращения.
— Придет Хозяин на планерку и сообщит, — буркнула я. — Идите работайте и не паникуйте раньше времени.
Все вышли, но через минуту вернулся Эльсотоль.
— Извини меня за прямоту, — с ним единственным мы были на «ты», — но по-моему тебя хотят снять с должности.
Голос Эля дрожал — не просто далась ему эта фраза.
— Ерунда какая, — с деланным оптимизмом ответила я. — Коней на переправе не меняют. В кризис никто этого делать не будет, даже Уткин.
— Не все Уткин здесь решает, — пробормотал Эльсотоль. И вышел. А у меня в душе заскребли кошки — и когти у них были очень острые…
Антикризисный комитет
Очень долго тянулись новогодние праздники — я просто не знала, куда себя деть. Вспоминался милый сердцу Кисловодск, куда мы ездили последние пять лет. И город Мюнхен, где так искрометно и весело немцы отмечают Рождество. И много разных других мест на планете, куда можно было бы поехать, потому что ничего слаще путешествий и смены впечатлений нет для истерзанного работой в желтой прессе сердца.
Жози улетела к дочке в Израиль. Она все чаще и чаще поговаривала о том, чтобы уехать туда навсегда. Потихонечку начала учить иврит, и делала успехи.
Мое основное развлечение в эти дни — долгие прогулки с собакой по заснеженному парку. Я смотрела в преданные глаза своей таксы и пыталась прорепетировать слова, какие должна сказать увольняемым людям. Собака мотала головой. Она не хотела быть уволенной.
В первый же день Костылин принес список — какую часть бюджета редакции надо сократить в этом году. Я, конечно, не удержалась, спросила, почему в таком плохом настроении Хозяин. Костылин как-то неуверенно ответил:
— Ну, кризис же. Надо создавать антикризисный комитет. Что-то предпринимать.
— А цифры у тебя эти откуда?
— Так я же вхожу в этот антикризисный комитет. Я, собственно… — он минуту помялся, — его возглавляю.
Надо сказать, я даже обрадовалась, что именно он главный в антикризисной команде… Я до сих пор ощущала себя под его защитой. И нисколечко не встревожилась даже когда Костылин, отводя глаза, произнес:
— Что-то Хозяин последнее время недоволен тобой. Кто-то что-то ему про тебя напел.
— Господи, ну что про меня можно такое рассказывать! Я абсолютно открытый человек, вся моя жизнь на виду!
— Ну, вот это и плохо. В общем, он мрачнеет, когда произносят твое имя.
— А кто произносит?
Но Костылин только плечами пожал.
От коллектива ничего не скроешь. Часто, заходя в общую комнату, я видела понурые лица своих дорогих сотрудников — они замолкали при моем появлении. Гадали, кого из них сократят и как урежут зарплаты тем, кто останется. Что-то почувствовал и Корвалан. Пришел и угрюмо сел в кресло в моем кабинете.
— Очевидно, кого-то из нас будут сокращать. Ну, Гоблина не тронут — это понятно. Я или Эльсотоль?
Я опустила глаза. Корвалан помрачнел еще больше. Потом словно через силу сказал:
— Хорошо, не переживайте. Я уйду. Но только с одним условием: чтобы все было по закону. С выплатой зарплаты за два месяца и отпускных. И никаких подписей задним числом. Я уже советовался с юристом — об увольнении и сокращении зарплат руководство должно предупреждать за два месяца.
Он ушел с каменным лицом, а мне захотелось кинуться ему вслед со словами: «Ну, пожалейте же вы меня!» Но я еще продолжала бороться.
Трое сотрудников уволились сразу без лишних разговоров. Написали заявления по собственному желанию — и ушли. Всем остальным было предписано подписать договора, помеченные еще ноябрем, о перезаключении условий и меньшей оплате труда. Подписали все — кроме Корвалана и еще одной сотрудницы Лены, муж которой оказался довольно грамотным юристом и пригрозил издательству судом. Лена и Корвалан каждый день приходили на работу, как на баррикады, — и молча сидели в кабинете зама. Слух о том, что двое из нескольких сотен сотрудников издательства настаивают на своих правах, быстро разлетелся по конторе. Никто, конечно, не работал — все обсуждали «мятежников». Примчался злой Костылин:
— Ты что, сдурела (он сказал другое слово — грубое)? Над тобой и так висит дамоклов меч, а ты еще и своих сотрудников урезонить не можешь? Да ты знаешь, чем это пахнет? Никто не получит зарплату, пока все заявления не будут подписаны! Люди и так сидят без денег с нового года. Иди уговаривай!
— Сам попробуй. Они же правы на все сто процентов! — огрызнулась я.
— Хорошо, давай вместе с ними пообщаемся.
— Они будут разговаривать только в присутствии юриста.
— Да хрен с ним, тащи сюда всех!
Какие только песни не пел Костылин, отрабатывая свою должность главного антикризисного вождя! Чего только не обещал! Уже Лена со своим мужем-юристом устала и готова была на все, но упрямый Корвалан твердил одно: все должно быть по закону. Уже и я жалобно скулила: «Сделай это ради меня!» Но Корвалан сверкал своими дьявольскими глазами и молчал.
Прошла еще пара дней. Народ роптал без денег — второй месяц никому ничего не платили. Понятно, руководство хотело в новом году рассчитать всех уже по новым зарплатам, но для этого нужно было собрать все подписи…
Нас с Костылиным вызвал Хозяин. Даже по голосу секретарши я поняла, что будет разнос. Но еще не представляла какой!
Его лицо было багровым — даже Костылин выглядел рядом с ним лишь слегка розовым. Он навис над столом и не вертел в руках своих четок. Глаза были не просто злыми — они сверкали всеми пожарами и огнями.
— Скажите, — закричал он, — я всегда выполнял просьбы ваши лично и редакции?
Я кивнула.
— Я всегда шел навстречу коллективу, даже когда мне было это не очень удобно?
Я опять кивнула.
