Наташину самурайскую улыбку.
Не двигаясь, глядя в одну точку, она сидела в купе. Поезд ехал уже больше часа. За окном мелькали красные черепичные крыши, ухоженные садики, изгороди, кипень цветущих вишневых и яблоневых садов, вызывавшая еще вчера такое умиление.
Дверь неслышно открылась, и в купе скользнул знакомый мужской силуэт. Засунув руки в карманы джинсов, Никита молча сел на другой конец полки, вытянул ноги через проход, опрокинул чемодан. Наташа отвернулась и закрыла глаза. Повисло молчание. «Сидит, наглая сволочь. И будет ведь два часа сидеть, пока я не заговорю». Никита устроился поуютнее и тоже закрыл глаза. Охватившее Наташу раздражение на время затмило боль. Она взяла сумку, нашла в ней сигареты и встала, чтобы выйти.
— Куда ты? Кури здесь, все равно никого нет.
— Может, мне и пописать здесь, раз никого нет? — с нажимом спросила Наташа.
— Хоть мне на голову, если тебе от этого полегчает.
— Я не хочу общаться, понимаешь? Не хочу. Уйди, ради Бога. Я думала, ты и так понял.
— Не понял. Это конкретно со мной ты не хочешь «общаться»? Я два дня, пока ты занималась своей личной жизнью, распинался перед журналистами, общался со всякой сволочью. Как я от этих морд устал, один Бог знает. Пришел к тебе, понимаешь, «пообщаться». Нет, говорят, Никита, пошел ты… Призерша зрительских симпатий одна желают побыть. Я во всем виноват, да? Ко мне каждые две минуты кто-нибудь подходит и с невинным видом спрашивает: «Никит, а что у них там случилось-то?» Можно, уважаемая, я тоже здесь посижу, тем более что не знаю, как отвечать. Да, я к тебе пришел водку пить, так что расслабься и получи удовольствие.
«В самом деле, он-то чем виноват? — подумала Наташа. — Я совсем с ума сошла, на людей кидаюсь. У меня много лет не было человека ближе, чем он».
— Прости меня. Видишь, мне плохо. Я побуду еще немного эгоисткой, ладно? И что ты таскаешься везде с этим дебильником? Ты же знаешь, как меня это раздражает, сними, пожалуйста.
— Это не дебильник, а диктофон. Я текст учил.
— Какой еще текст?
— «Обманщиц». Ты хоть помнишь, что у нас репетиции начнутся сразу после гастролей? А Беляков — это не наш Иван, он за две недели спектакль выпускает на прогон, к нему на репетицию без выученного текста лучше не соваться. Лично я позориться не собираюсь и тебе не советую. Если, конечно, тебя театр вообще интересует.
— Не злобствуй, пожалуйста. И так голова болит.
— Вот я и говорю — давай выпьем. У меня бутылка «Золотого кольца» осталась. Я, как истинный жлоб, не выпил ее с чешскими товарищами. Выпью, думаю, с Наташенькой, по дороге домой… А мне говорят: «Уйди, противный, я не хочу с тобой общаться…» — начал юродствовать Никита. — А с чехами я благоразумно пил чешскую же «бровичку», как говорится, с кем поведешься, с тем и наберешься…
Никита жестом фокусника извлек из-за пазухи бутылку, маленькие стаканчики, нарезку копченой колбасы, две булочки, нож и помидорчик. Наташа с невольным восхищением наблюдала за этими манипуляциями.
— А цилиндра с зайцем у тебя там нет случайно?
— Надо будет, и зайца достанем. Это моя любимая жилеточка. Карманы на любой вкус — большие, маленькие, даже узкий и высокий есть — хоть вазу с цветами ставь.
Не переставая говорить, он открыл водку, вскрыл пластиковую упаковку, нарезал булочки, налил стаканчики… И достал из карманов маленькие вилочки и бумажные салфетки. Следя за ловкими движениями его красивых рук, мимикой подвижного лица, любуясь пластикой сильного тела, Наташа в тысячный раз подумала: «У него удивительно мужественная внешность».
Они выпили, закусили, Никита как бы между прочим спросил:
— Так что случилось-то? Поссорились?
— Нет.
— А что тогда?
— Не знаю. Он ушел, и все.
— Почему ушел?
— Выпить пошел, в бар. И не вернулся.
— А ты что?
— Я спала, Никита. Не знаю я ничего. Проснулась — его нет. И все.
— Так, может, случилось что-то?
— Нет. Он передал мне кое-что. Утром, как я понимаю.
— Записку?
— Да нет, не записку. Вещи.
— Может, это первоапрельская шутка?
Наташа посмотрела на Никиту с отвращением.
— Да ладно, не обижайся. Это я дурак. Может, ты не понравилась его родителям, а он не хотел тебя заранее огорчать?
— Ну что ты говоришь-то такое? Во-первых, я бы поняла, а во-вторых, он бы вел себя по-другому. И что значит — не хотел огорчать? Нет, это все ерунда. Я просто не понимаю, что произошло.
— А кто их знает, иностранцев. Может, он просто напился и пошел спать. А вещи отдал еще с вечера. А может, он с нашим Версаче полетел на самолете?
— Никита, ну ты в своем уме? Помолчи лучше, если нечего сказать.
— Ну почему нечего? Он к нему явно неровно дышит, к Карелу твоему. Вдруг сообразил в последний момент? Сама говоришь, он пошел выпить. Может, он с ним и выпил?
От этого бреда Наташу затошнило, голова болела все сильней.
— Открой окно, — попросила она. Но окно, к сожалению, не поддавалось. — Тогда дверь хотя бы. И не кури здесь больше, мне плохо, — сказала Наташа и потеряла сознание второй раз в жизни.
Очнулась она от того, что перепуганный Никита бил ее по щекам и брызгал в лицо минеральной водой.
— Не увлекайся, — пробормотала она, — мне уже лучше.
— Может, врача поискать?
— Не нужен мне врач. Курить не надо в купе, тысячу раз просила.
— Ты мне всегда разрешала.
— Ну и дура, что разрешала. У меня голова болит до тошноты. И пить я не могу. Шел бы ты спать.
— Если голова так болит, выпить надо обязательно. Еще две рюмки, и пройдет. На себе проверял.
— Может, еще два стакана? И вообще все пройдет навсегда.
— Ну, это от тренировки зависит. Хочешь, я пойду поищу корвалол какой-нибудь?
— Чтобы все знали, что мне плохо? Нет уж, спасибо. Я лучше попробую поспать, дверь только не закрывай.
— Чтобы тебя тут и обчистили заодно? Может, хватит с тебя неприятностей? Ты давай спи, а я посижу, водку допью. Мне все равно туда идти не хочется.
— Делай что хочешь, только не кури и не пой. Буянить не будешь?
— Нешто мы не понимаем?
Под перестук колес она действительно уснула, на границе сквозь сон протянула таможенникам документ, предоставив общение с ними Никите.
Обнимающая ее рука нежно коснулась груди, спустилась ниже. «Надо будет рассказать Карелу, какой кошмар мне приснился», — сквозь сон подумала Наташа. Ладонь сильно и властно, коротким движением надавила на живот чуть выше лобка. Что-то неправдоподобное, неправильное почудилось ей в этой в общем-то знакомой ласке. Точно яркий свет включился в ее сонной голове, и она вскочила в ярости:
— Никита! Твою мать!
Он чуть не упал на пол от толчка, сел, ответил сердитым шепотом:
— Ты что, ошалела? Я сплю!
