крышей. Служащие фирмы и поставщики прозвали этот дом замком Бородача — намек на две бородки, седую и с проседью, которые все еще носили оба патрона, старый г-н Амбер и его правая рука г-н Кош. Со стороны фасада совсем незаметны были губительные следы раскопок, опустошивших западную часть парка в том месте, где в ночь на 29 октября 1468 года, как предполагали, был разбит лагерь Карла Смелого.[6] Древнее место стоянки возвышалось над Льежем; поднимаясь к этой тихой, карнизом нависшей части парка, г-н Кош, четырежды в день совершающий короткий переход от бухгалтерских книг к ныне опустевшему дому, в этот час любовался пейзажем; за заросшими травой холмистыми пустырями были видны колокольни соборов, хутора; неясные очертания современных зданий проступали сквозь марево, поднимающееся от раскаленной земли; вдалеке, опережая наступление вечера, загорелась красная неоновая вывеска, осветив центр большой голубоватой впадины. Наверное, дорога, пересекающая пустыню Мохаве, плавится сейчас под палящими лучами солнца; и может быть, Дезире со своим мужем Гарри Джорджем Мэном только что остановились позавтракать под открытым небом, если, конечно, эта пустыня Мохаве не оказалась настоящей пустыней, где не отыщешь тени, и им не пришлось довольствоваться прохладой от кондиционера в мотеле, изображенном на почтовой открытке, которую г-н Кош получит ровно через четыре дня.
Он теперь хорошо разбирался в часовых поясах; прослеживая маршрут дочери по градусам долготы и учитывая, что от меридиана к меридиану время отодвигалось назад на шестьдесят минут, научился точно определять час, который заставал ее в том или ином пункте. Когда две недели назад, сразу после свадьбы, Дезире улетела в Америку, ее отцу пришлось с трудом перестраиваться, прежде чем он, не подсчитывая каждый раз заново, научился узнавать чувством, что прожив одинаковое количество часов, они оказывались в разных временных точках одного и того же дня. Манипуляции с категориями времени стали для него теперь привычными и естественными; не игрой ума, а рефлексом. По вечерам, засидевшись, как обычно, допоздна и укладываясь наконец в свою одинокую постель, г-н Кош внутренне ощущал послеобеденное время, тот момент, когда в каком-то там городе, где специально для туристов искусственно сохраняют антураж вестерна, молодые супруги заканчивали свой короткий автопробег. А по утрам, когда он приходил в контору и привычным жестом натягивал на пиджак допотопные атласные нарукавники, способность одновременно, несмотря на разницу во времени, ощущать одно и то же мгновение в Скалистых горах и на льежской возвышенности Сент-Вальбюрж позволяла ему ясно представить — хотя отцовское целомудрие и противилось этой игре воображения — комнату, где его дочь спала в объятиях Гарри Джорджа, а в открытые окна глядели звезды и видна была Примексиканская низменность. Он чувствовал себя обделенным оттого, что мог следовать за молодоженами только по крупномасштабной карте, которая, наверное, даже не отвечает современным требованиям. Разве пустыня Мохаве — настоящая пустыня? И есть ли еще пункты с таким названием?
Дойдя до конца парка, г-н Кош обогнул правый угол и пошел дальше вдоль ограды. Здесь начиналась улица, по одну сторону которой тянулась решетка парка, по другую — выстроились скромные домики. Один из них приобрел более двадцати лет назад г-н Амбер и поселил в нем своего alter ego, чтобы тот был всегда под рукой. К тому времени, когда г-н Кош собрался жениться, он проработал в фирме около десяти лет; назначив его директором, г-н Амбер признавал тем самым превосходство г-на Коша над другими сотрудниками, которые могли бы претендовать на это повышение. А каким ярким доказательством того, что им дорожили, был этот дом, купленный специально, чтобы жилище директора было в двух шагах от конторы! Однако именно с этого дома и начался, по всей вероятности, распад его семьи; именно отсюда пошли первые разногласия между ним и Мадлен. Сойдя с тротуара, как всегда в том же самом месте и в тот же час, и переходя тихую улицу, г-н Кош достал ключи: связка привычно и приятно звякнула. Да, именно из-за того, что каждый вечер в семь часов семь минут она слышала этот приближающийся перезвон мужниных ключей, Мадлен в конце концов не выдержала и ушла. Ушла, а затем умерла где-то далеко, неизвестно отчего, неизвестно на чьих руках. Так он и остался один с Дезире.
Даже по резонансу от захлопнувшейся двери можно было почувствовать пустоту в доме. В поисках прохлады он поднялся в спальню, открытые окна которой выходили прямо в парк, к высоким деревьям, с наступлением сумерек приобретавшим голубоватый оттенок. Затем, уже в домашних туфлях и старой куртке, он отправился в кухню, чтобы наспех проглотить привычный ужин закоренелого холостяка. На первом этаже ему пришлось пересечь комнату, которую когда-то Мадлен упорно не желала считать гостиной и которую можно было бы назвать библиотекой, если бы три сотни выстроившихся на полках потрепанных томов заслуживали того, чтобы в их честь переименовали хотя бы самую скромную комнату. Он повернул выключатель, и перед ним во всей своей вызывающей новизне предстали две непривычные вещи, обозначившие в этом интерьере нынешний момент его жизни. Это был безобразный телевизионный ящик, отделанный под черное дерево, с матовым экраном, а на столе — прислуге Огюстине запрещалось трогать на нем бумаги — кричаще яркие голубые пятна небрежно разбросанных открыток: дочь присылала весточку из каждого пункта во время своего путешествия по Америке.
Он не убирал их, чтобы, вернувшись вечером, поскорее увидеть, как они по-дружески грубовато приветствуют его. Все эти фотографии зачастую великолепных пейзажей были безобразны; путешественница извинилась за их качество в первом же послании и объяснила: ничего лучше не найти на всей территории Соединенных Штатов, по чьей-то злой воле здесь продают только такие вот ужасные открытки И какой бы ни был пейзаж — вид на большой нью-йоркский отель, мост через широкую автостраду или панорама Сент-Луиса, над землей неизменно нависало все то же голубое небо, такого же ядовитого оттенка, как трико, обтягивающие стройные ноги девушек, открывающих любой американский парад или какую-нибудь показательную церемонию вроде университетского шествия. И впрямь невыносимая голубизна. Сверхнетерпимость к уродству, способность физически страдать от грубого или неудачного цвета, как от телесной раны, г-н Кош заимствовал у Мадлен, строжайшей блюстительницы хорошего вкуса. Голубой цвет на открытках он воспринимал тем более болезненно, что надо было все-таки мириться с ним, чтобы по этим плохим фотографиям узнавать страну, где жила Дезире. Его коробила эта голубизна, но неприятное ощущение все же пришлось преодолеть, чтобы внимательно рассмотреть отель в индейском стиле, где обедала молодая женщина, или несколько претенциозное ранчо, где она останавливалась. Отвращение к цвету смешивалось с этим удовольствием и было его частью, так что г-ну Кошу порой приходилось делать усилие, чтобы вновь обрести прежнюю утонченность восприятия. Тогда, словно изгоняя дьявола, он громко произносил: «Нет, в самом деле, этот голубой цвет никуда не годится». Когда же он чувствовал, что слабеет, когда власть привычки заставляла его воспринимать этот голубой цвет, пригодный только для рекламы красителей, всего лишь как условный знак, означающий «неизменно прекрасную погоду», тогда всплывало воспоминание о Мадлен, недремлющее воспоминание. «Такие открытки вызвали бы у нее отвращение». Следовательно, и ему, избавленному от необходимости раздумывать, прав он или нет, картинки казались отвратительными.
Он погрузился в кресло, в котором отдыхал по вечерам; напротив стоял массивный, будто вросший в пол ящик телевизора, красующийся своей фальшивой обшивкой, выпуклым молочно-белым экраном, — такое стекло больше подошло бы для окна в ватерклозете Гарри Джорджа. Перед тем как отправиться с молодой женой в Соединенные Штаты, Мэн пожелал сделать своему тестю этот неподходящий подарок; затем с чистой совестью увез Дезире, полагая, что телевизор заменит ее в жилище вдовцу. Отчасти подчиняясь воле дочери («Папа, не упрямься, смотри телевизор каждый день! Ты очень скоро привыкнешь»), отчасти ради удовольствия, которое испытывал, утверждаясь во мнении, что обезумевшие от телевидения американцы, и Гарри Джордж в том числе, — тупицы, г-н Кош ежедневно в течение целого часа терпел ужасающие сцены и искаженные лица, которые предлагало ему выпуклое стекло.
В этот вечер на экране разворачивалась одна из тех зрелищных баталий, во время которых герой с хорошо оттренированной памятью подвергается испытанию, чреватому либо потерей всей уже выигранной ставки, либо двойным выигрышем. В искаженном помехами сером прямоугольнике появился низкорослый провинциальный учитель с лицом мученика, который храбрился, но за оскалом улыбки не мог скрыть страха снедаемого корыстью человека. Он пожелал отвечать на вопросы по астрономии. Игра подходила к концу; учитель сделал последнюю ставку, поставил на карту уже выигранный миллион. При виде лба, покрытого каплями пота, и нервного тика, от которого подергивался рот учителя, г-н Кош испытывал одновременно и стыд, и сочувствие к себе подобному.
Красавец ведущий напомнил условия (и г-н Кош возмутился, стал думать о том, что необходимо создать общество защиты высших животных). Это последнее испытание будет проходить в три этапа,
