держа ружья наперевес. Они увидели, что А. перегнулся через бруствер. Им показалось подозрительным, что не слышно было ничего похожего на выстрел.
Они шепотом стали говорить друг другу, что исчез один караульный, который был изменником, и что А. тоже изменник, потому что он не выстрелил. Как в тумане, А. почувствовал, что его обезоруживают и уводят. Теперь он понял, что не выстрелил бы никогда, не смог бы никогда этого сделать. И вдруг ему пришло в голову, что Б. тоже не стал стрелять в прошлую ночь. Что Б. тоже этого не сделал!
На следующее же утро солдат А. предстал перед Военным Советом. Сам комендант, защитник города Аруди, разгневанный и беспощадный как никогда, восседал в судейском кресле. А. чувствовал, как наручники впились ему в запястья. Он стоял опустив голову и глядя на носки своих сапог, к которым пристали комочки подсохшей глины. Он слышал, как комендант громко — громче, пожалуй, чем было необходимо, как ему показалось, — начал допрашивать:
— Обвиняемый, вы видели, что солдат Б. вплотную приблизился к брустверу?
А. утвердительно кивнул, не отводя взгляда от сапог.
— И вы не стреляли?
А. снова качнул головой, на этот раз отрицательно.
— Почему? — спросил комендант, и его глаза зловеще блеснули, но А. этого не видел. Теперь он не стал кивать ни утвердительно, ни отрицательно. На комендантское «почему» не было ответа.
— Ваше молчание, — произнес комендант, — красноречиво. Вы виновны. Виновны в измене. За это положена смертная казнь.
Внезапно его охватила ярость, возможно, потому, что А. стоял перед ним с наивным видом и только глазел на свои сапоги, запачканные грязью.
— Смотрите на меня, — закричал он, и солдат А. покорно поднял голову. — Вы знаете, что за это положена смертная казнь? — И, немного успокоившись, почти как отец, который после вспышки гнева опять вспоминает, что его непослушный сын, в сущности, еще ребенок, он продолжал: — Признайте по крайней мере свою вину и этим спасите хотя бы свою солдатскую честь!
А. был удивлен, что еще можно что-то спасти. Или в самом деле еще можно было что-то спасти? Стало быть, неважно, что внизу, на камнях, лежал мертвый Б., все уперлось в то, что в его мертвом теле не было моей пули. Кабы я выстрелил, думал А., то стал бы героем и примером для всех. Хватило бы даже выстрела в воздух, если бы только раньше додумался. Я виновен, потому что невиновен в смерти Б.(И потому, что я невиновен в смерти Б., я заслуживаю смертной казни и должен умереть.
— Вы понимаете, — говорил судья, — что если бы солдату Б. удалось перебежать или передать сведения, могущие нанести ущерб обороне города, это стоило бы жизни тысячам людей?
Впервые за все время А. подавил в себе желание улыбнуться. Но и сейчас он не смог бы произнести вслух того, о чем подумал: что, пока длится осада, эти тысячи умирают с голоду, но что он той ночью, стоя на валу, не думал ни об этих тысячах, ни о тех, о которых упомянул комендант. Весь огромный мир, вся война свелись к тому, что стояло между ними двоими. И он понял, что это, наверное, часть его преступления: он забыл об интересах тысяч, думая об интересах Б. и А.
Когда его отвели в темницу, у него в ушах долго звучали последние слова коменданта: «…признать виновным и приговорить к смертной казни. Приговор привести в исполнение в течение двадцати четырех часов». Теперь он не ощущал ни ненависти, ни страха, он испытывал только тоску и смятение да, пожалуй, еще некоторую радость, что скоро избавится от этого смятения, уйдет из этого мира, в котором никогда не дознаешься, кто прав, а кто виноват. Он вытянулся на мешке с соломой и закрыл глаза. Заснуть бы, подумал он.
Под вечер в темницу пришел священник, и А. исповедался. Он не только покаялся в грехах, но признался в том, что его мучило, рассказал священнику о себе и о солдате Б., о том, что они оба любили Аделину и все-таки не стали стрелять друг в друга. И когда все это было рассказано, А. спросил: «Ваше преподобие, скажите мне, в чем же моя вина?»
Священник, все это время неподвижно сидевший рядом с А. на мешке с соломой, терпеливо выслушал его, прокашлялся и заговорил: «Две ночи стояли вы на валу, и я понимаю, что вы пережили, считая друг друга врагом. Но я благодарю бога, что вы не стреляли друг в друга. Это было бы… это было бы бесчеловечно». А. увидел, как он вздрогнул. «Никакая трусость, — продолжал священник, — не была бы хуже этой, потому что вовсе не нужно мужества, чтобы избавиться от соперника выстрелом в спину. Не мужество для этого нужно, а бесчеловечность». Тут священник рукавом сутаны вытер со лба пот, выступивший большими каплями. «Потому что Б., — проговорил он с трудом, — в первую ночь не стал бесчеловечным, чтобы совершить бесчеловечный поступок, но испугался, что если вы не станете бесчеловечным во вторую ночь, то он может стать им в третью, потому что он боялся, что один из вас рано или поздно вынужден будет стать бесчеловечным, — вот почему он прыгнул. Вы понимаете? Страх перед бесчеловечным в человеке — а он ведь тоже был человеком — заставил его прыгнуть. И я спрашиваю себя, — вымолвил священник, теперь уже едва слышно, — я спрашиваю себя: о чем же я сожалею больше — что он прыгнул вниз и разбился или что один из вас мог бы выстрелить?»
Когда священник умолк, А. вдруг сказал с горечью: «Пусть это и проще простого, а один из нас должен был стать бесчеловечным».
Но священник уже сложил руки и склонил голову. Он больше не отвечал. Он молится, подумал А. и машинально тоже сложил руки. Но немного погодя спросил снова:
«Ваше преподобие, вы мне все еще не ответили: я виновен?»
Священник поднял глаза и, казалось, был смущен вопросом А. Потом он сказал: «Возможно, что вы не виноваты в тех деяниях, за которые вас осудили и за которые вы идете на казнь. Но всегда есть какая-то вина. Умирайте же за вину, которую вы не ведаете или не понимаете, но которая есть. И пусть снизойдет на вас милость господня». Всю ночь провел священник в молитвах, сидя подле А. на мешке с соломой.
На утренней заре пришел конвой. С высоко поднятой головой А. шел по коридорам тюрьмы, а следом за ним, опустив голову, шел священник. Когда они вышли во внутренний двор, то на местах для публики, которую приглашали наблюдать за казнью, А. увидел лишь одну фигуру. Удивленный тем, что, кроме коменданта и священника, кого-то еще интересовало, что он собирается умереть, А. внимательно присмотрелся к этой одинокой фигуре. И тут он увидел, что это Аделина. И что по ее щекам текут слезы. Рядом с собой он услышал голос священника: «и прости нам долги наши, как мы прощаем…»
Когда к нему подошли завязать глаза, он покачал головой. Он хотел умереть, видя слезы Аделины.
Морис д’Хасе
Лошадь
Служанка осторожно постучала, заглянула в дверь и спросила, можно ли ей уйти в свою комнату. Томас поднял глаза, машинально кивнул и снова углубился в книгу. Но через несколько строчек внимание рассеялось, и он стал напряженно вслушиваться в звуки, нарушающие тишину дома. Он услышал, как служанка открывает дверь ванной, немного погодя послышался шум вытекающей через сливное отверстие воды. Затем девушка поднялась к себе в спальню. Вот она подошла к туалетному столику, стоящему в углу. Теперь, наверное, расчесывает волосы, подумал Томас, или разглядывает в зеркале свое лицо. А может быть, раздевается перед зеркалом и смотрит, насколько выросла ее грудь. Это волновало его, он представил себе на минуту, как она выглядит, когда снимает белье. Он захлопнул книгу, закурил сигарету, подошел к окну. Приоткрыл тяжелые шторы, выглянул через щель в ночную темноту. Дождь еще не кончился, коротко
