занимает жандарм. Странная сила выбирает и сводит людей для сожительства. Казалось бы, они должны отталкивать друг друга, ан нет, их тянет спариться. Жандарм ведь еще очень молод. Моложе вас». Уже у самой гостиницы он сказал: «Я было решил пригласить вас к себе, но передумал. Мне хотелось бы отложить это дело на завтра». Он открыл дверь и подтолкнул меня палкой в зал, где сидело полно народу. Было уже двенадцать.
«Стены здесь с пустотами. Даже тихий стук отдается во всем доме до самого фундамента», — предупреждал он. В двухстах метрах отсюда шумит ручей, поэтому гостиница, по его мнению, подвергается равномерному, и оттого тем более опасному, сотрясению. «В моей комнате всё осыпается, — сказал художник. — Трафаретные розочки на стенах пересекаются трещинами, которые ползут сверху вниз, от самого потолка до пола. Большие пятна сырости. Коснешься рукой — и озноб прохватит. По осени зданию наносит ущерб даже звон коровьих колокольчиков. Или, к примеру, бадьи на кухне, когда их шмякают друг об друга, впору креститься, как при ударе грома. То ли еще бывает, когда бочки в дом вкатывают. Древесные жучки работают денно и нощно. Но мне всё это любо. Это меня не пугает. Напротив. Часто я думаю: здесь-то я и дома».
Для художника всё достигает ужасающих пределов. «Порой новые червоточины в стенах буравили их до самой земли, слышно, как древесная труха струится, — утверждает он. — А как ослабнут морозы, закряхтят оконные рамы и половицы, точно им выдох сделать надо». Внизу, через подвал, проходит трещина, оставленная землетрясением. Часы и картины подпрыгивали тогда на стенах. Лампочки лопались. Полы пришлось перестилать. Плотникам и каменщикам работы хватило дней на пять. Венг, по словам художника, расположен на восточной границе сейсмической зоны, которая тянется с юга вплоть до северных альпийских отрогов. У священника в подвале дома можно увидеть расколотую надвое скальную глыбу. «Вот как может тряхнуть», — сказал художник. Скала-то треснула, а дом целехонек, стены как стояли, так и стоят. С тех пор о «расколотой скале» в доме священника рассказывают разные истории. «В каждом уголке есть свое местное чудо. А знаете, однажды я обнаружил на чердаке двух высохших дроздов, буквально вмятых друг в друга. Пару черных дроздов. Уже закаменевших. А казалось, что их пение всё еще разлито в воздухе». Лето здесь «теплое и пропитано страхом». Зима — «холодная и жуткая». Был случай, когда куст бузины вдруг взломал тыльную сторону дома. «Одним рывком, среди ночи. Будто чья-то рука сдвинула всё на пядь… Однажды, в конце октября, у меня было чувство, что птичьи голоса, которые всю весну и всё лето звенели в воздухе, вмерзли в него. И так вот ждали своего избавления. Первых дней оттепели… Гостиница часто отбрасывает загадочно-глубокомысленные тени. Да и сама яма, в которой она стоит, — настоящая приманка для лозоходцев и кладоискателей».
Есть много причин пребывания художника в Венге. Достаточно внезапного порыва ветра какого- нибудь неблагоприятного направления, чтобы Штраух был заброшен в эти места. Но гостиница стала уже разочаровывать его. Он говорит, что «гостиница разочарует даже самого непритязательного клиента». Это угол, «который может сузить бытие». Ему нередко кажется, что это могильник, как Сан-Микеле в Венеции, «где покойников укладывают пластами… Вам не приходило в голову, что люди живут на кладбищах? Что большие города — это большие кладбища? Маленькие — кладбища поменьше? А деревни — погосты? Что кровати — гробы? Белье — саван? Что всё есть приуготовление к смерти? Вся наша жизнь — извечная репетиция прощания с телом и погребения?» Ему непостижимо как зародилась идея построить гостиницу в этом гиблом месте. «Где никогда ничего не теплилось». У отца нашего хозяина был участок — вот эта впадина, доставшаяся, по существу, даром. Он получил ее в качестве выигрыша в споре. Никто уже не знает, о чем шел спор. Строительным материалом послужили шпалы, оставшиеся после строительства железной дороги. Старый, с трудом где-то выковырянный самими же хозяевами кирпич. «Цемент, который они воровали со складов целлюлозной фабрики». За четыре года гостиница была построена. А через три года после того, как въехали, главный строитель умер. «Не вечная ли это история: человек умирает, когда его дом построен? Или еще до этого? Но всегда в момент завершения или чуть раньше». За железнодорожные шпалы хозяйка не могла расплатиться лет десять. «С выплатами в казну можно не торопиться, — прокомментировал художник. — Стены таковы, что хоть все мысли подслушивай». Нечистую совесть. Снизу доверху и сверху донизу. «Время от времени хозяйка выплескивает целые ушаты грязи. Равно как и остатки обжорства по случаю убоя скота на Пасху и на Рождество… Каждые пятнадцать лет размалевывают стены… Трафаретный рисунок кочует из комнаты в комнату». Электричество подвели только перед самой войной.
«Еще одна причина, которая меня здесь удерживает — это запах с бойни, вечно парящий над деревней». В этом облаке он передвигается с туго затянутым поясом, как бы скрутив себя жгутом. «Мои методы превосходят мои силы». Есть тысячи примеров муки, начиная уже с момента пробуждения, пример тысячекратной невыносимости: «Бесплодная сырая почва, на которой стоит гостиница… Все мыслимые недуги клубятся в испарениях этой почвы. Тут и двужильный зачахнет, станет калекой внутри и снаружи».
Помимо всего прочего, ему не раз доводилось подвизаться и внештатным учителем. Он преподавал в разных школах первой ступени. «Это было время сплошных заговоров против меня». Поскольку, как известно, учителей катастрофически не хватает, у него всегда была возможность время от времени подыскивать место учителя. Удивительно, что при этом его ни разу не подвергали испытанию, «ни в малейшей степени». Сразу же после того как он заявил о своем желании поработать внештатным учителем, его приняли на службу. «Боясь вконец оголодать, я хотел лишь примерить к себе эту лямку в той самой школе, мимо которой ходил каждый день. За меня тут же ухватились и чуть не втолкнули в классную комнату, не зная обо мне ровным счетом ничего. Но я сказал им, что даже не подавал ходатайства о получении места. Тут они ненадолго отступились. Понимаете, какое дело? Тогда был страшный перебор учащихся при нехватке учителей: их было раз-два и обчелся. Я сам сдал заявление компетентному чиновнику магистрата, в совет по школьному образованию. Тут же при мне он провернул всю бюрократическую процедуру. Вообще-то, ему полагалось показать мою бумагу другим чиновникам, прежде чем направлять ее в вышестоящую инстанцию. Но тот с места в карьер сам побежал с ней к начальнику, и тот ее мигом завизировал. В этот же день я снова явился в школу, и дело было решено окончательно. Мне выделили классную комнату в подвале здания, где занимались при электрическом свете. Каждый год я менял несколько школ. Временами возвращался к свободной жизни. Пока мог себе это позволить. Пока не вынужден был связаться с людьми искусства. Однако до этого я вновь стучался в двери школы. Тут иной раз приходилось похлопотать моему брату, всегда имевшему особые связи с особо важными чинами. Он радел мне, хотя я никогда не просил его об этом. Я даже не рассказывал ему о своем учительстве. Но, как известно, слухом земля полнится… Шагу нельзя ступить, чтобы вокруг тебя не зачесались языки, чтобы не привлечь к себе публичный интерес. Он особенно жгуч, когда ты боишься стать предметом всеобщего обозрения». По правде говоря, он даже не умел обращаться с детьми, будучи совершенно неспособным к самому элементарному педагогическому ремеслу. «Но всё это нисколько не волновало школьное начальство. Всякий раз меня принимали, не задавая вопросов. Единственное, о чем спрашивали: устраивает ли меня оклад, который мне положат, если я останусь? Дети на мне разве что верхом не ездили… Трагедия была в том, что дети подминали меня с первого же шага. Хотя и боялись меня. Это, безусловно, неблагоприятный расклад в отношениях между учителем и учениками, — сказал он. — Дети — это чудовища… И, как чудовища, сильны и жестоки». Хоть как-то усмирить их удалось лишь потому, что в самом начале он несколько раз дал им понять, насколько может быть непредсказуем. «Я даже бил их. Но это причиняло мне страдание. Начиналась такая глубокая боль, что я боялся за самого себя». Путь из школы домой был «вымощен страхом». Несмотря ни на что, учительство оказалось наилучшим выходом. Избавило от прозябания на подступах к живописи. «Я всегда ненавидел всех людей искусства». Но все упреки в адрес окружающего мира всегда оборачивались для него самоупреками. «Сам виноват. Страдаешь от того, в чем виноват сам. Можно со всем покончить. А не покончишь — изволь страдать. Страшно страдать. Страдание прерывается лишь тогда, когда обрываешь всё», — сказал он. Во время уроков, «которые мог бы вести всякий, умеющий считать хотя бы до пятидесяти и без ошибок произносить и писать предложения вроде: 'Я выхожу из дома с отцом, а возвращаюсь один', 'Моя мать любит меня' или 'Днем
