притворяться. Страсть, и больше ничего». Потом он внезапно исчез. «Он был какой-то летучий, прямо-таки как истинный трюкач, — сказал художник. — Такого человека, как этот, который выдает себя за владельца 'некоего летучего театра', я еще не встречал за всю жизнь. Или вы думаете, я выдумал эту историю?» Я так не думал, я ему верил.
День двадцать второй
Ночью я сделал страшное открытие, подтверждавшее то, что художник лишь предполагал. В доме давно уже всё стихло, когда я услышал под окном шум, который ненароком поднял живодер. В комнате, что рядом с моей, поселился один постоялец, имевший, правда, обыкновение пропадать с самого утра. Я подумал, что сейчас он, должно быть, тоже разбужен по милости живодера, так как я понял по звуку из-за стены, что сосед встал с постели. Но затем в его комнате опять стало тихо. Я подошел к окну и действительно увидел живодера. Хозяйка открыла ему окно и помогала вскарабкаться на подоконник спальни. Мешок, брошенный вначале на кучу снега, он подхватил сильным движением руки, уже забравшись в комнату. Я почему-то подумал, что его рюкзак набит мертвечиной. Мысль о том, что в нем могла быть падаль, не давала мне покоя, и я решил спуститься, подойти к двери хозяйской спальни и послушать, что происходит внутри. Я рассудил, что из разговора хозяйки с живодером сумею понять, стоит ли мне волноваться или же можно оставить свои подозрения. Чем это меня так заинтриговало, я и сам не знаю. В том, что живодер почти всегда носит в заплечном мешке мертвых животных, нет ничего необычного, такое уж у него ремесло. Я надел брюки и жилет и пошел вниз. Мне приходилось соблюдать осторожность. Художник спал. Сосед за стенкой тоже спал. Спали все. Мне и в самом деле удалось подслушать разговор живодера с хозяйкой. Речь шла о каком-то человеке, остановившем живодера на перекрестке дорог, о мужчине, который был прежде хорошо знаком и ему, и ей. Этот человек попросил у живодера сколько-то денег взаймы, якобы для того, чтобы уехать поездом туда, откуда он родом, кого-то там навестить. Все свои деньги он пропил. Живодер попался ему как нельзя кстати. «Прямо среди ночи», — сказала хозяйка. «Наверное, был у верхнего трактирщика», — предположил живодер. Я испугался, что дверь может открыться и меня обнаружат. Тут я услышал слова хозяйки: «Значит, опять в наших местах околачивается!» На что живодер ответил: «Ну, сюда-то он больше не заявится». Деньги, занятые у живодера, вышлет почтой. «Ничего он не вышлет! — возразила хозяйка. — Ни в жизнь. Что он в деревне-то потерял?» Мало ли что, рассуждал живодер, придет мужику в голову, когда он среди ночи рвется в места, с которыми был как-то связан раньше. «Это он во всем виноват, — сказала хозяйка, — это он его преступником сделал». «Его» означало мужа. «Он еще в школе его с пути сбивал. Мне на глаза он показаться не посмеет». Потом она вдруг спросила, принес ли живодер то, что собирался. «Да», — ответил тот, и я отчетливо расслышал, как он вывалил на пол мертвечину. «До чего хороша собачка», — сказала хозяйка. Тут я содрогнулся от ужаса. «Я ее выпотрошу прямо сейчас», — решила она. Затем я услышал, как оба отправились на кухню. Я тотчас же пошел в свою комнату. Но уснуть не смог. Теперь я знаю, что она добавляет в стряпню собачье мясо, думал я. Художник оказался прав. Так оно и есть.
А поутру взяло сомнение: что, если весь этот кошмар с собачьей тушей мне приснился? Да нет же. Я пережил всё это наяву. Меня тошнило при мысли о моем ночном открытии, но в то же время я решил никому не рассказывать об истории, которая мне всё еще казалась сном. Если бы я поделился этой новостью с художником, это еще больше раззадорило бы его. Не стоит ему говорить и о том, что я вообще был разбужен живодером, который шумел у меня под окном, что я вставал и подходил к окну. Опиши я ему весь ход ночных событий, и всё, что мне довелось услышать, подтвердило бы для него очень многое, не только его предположение, что хозяйка давно уже варит собачатину и конину. Живодер то и дело поставляет ей мертвых животных. Возможно, даже забитых во время эпидемии свиней. Давно мне не было так муторно. Во всяком случае, впредь я буду внимательнее приглядываться к мясным блюдам, приготовляемым хозяйкой. К фаршу я просто не притронусь, не буду есть ее колбасы, ничего мясного. Большие ломти мяса, которые она вываливает на тарелки, могут сойти и за свинину, и за говядину, и за телятину одновременно. Скажи я кому о своих наблюдениях, будет полная катастрофа. Не исключено, что хозяйка платит ему за мясо, которое он таскает в своем мешке, какие-то небольшие деньги, а может быть, и даже скорее всего, не дает ему ни гроша. Стало быть, она обзавелась любовником и поставщиком мяса в одном лице, мяса, дешевле которого и представить себе нельзя. Художник давно приметил, что она закупает у мясника подозрительно мало мяса. Вот, стало быть, какая разгадка. Нет, с художником я своей информацией не буду делиться ни при каких обстоятельствах. Оглядываясь на события этой ночи, я сам себе кажусь каким-то другим. Я ли это проснулся ночью от шума, который, казалось, не предвещал ничего страшного? Я ли натягивал брюки и спускался вниз? Я ли подслушивал разговор у двери хозяйки? Я ли шел на риск, отважиться на который может только сумасшедший? Я ведь действительно боялся быть пойманным за таким занятием. Я знаю, что подобное возможно во сне, может присниться даже психически нормальному человеку — во сне всякое бывает, — но это не было сном. Всю первую половину дня я не мог подавить волнения, и художник заметил это. И на пути в деревню и на кладбище меня выбила из колеи не история с бродягой, не «вся эта катавасия безграничной эксцентрики», нет, это были лишь незначительные поводы для эмоционального возбуждения, всё объяснялось только моими ночными переживаниями, меня трясло от собачьей кухни хозяйки. За обедом я ни к чему не притронулся. Выпил только бокал пива, и художник спросил, не болен ли я. «Нет, — ответил я, — не болен».
«Всё больше погружаешься, окунаешься в низы, — сказал художник, — погружаешься всё глубже, еще глубже, чем эти низы. Скажу вам чистую правду: изящное в людях всегда было мне противно, я должен стягивать с себя эту кожу, я не позволяю себе соприкасаться с этим. На протяжении всей жизни я временами тонул в простонародном грязном мире. Я всегда ощущал себя его частью. Да всегда же и оставался внизу. И этот низовой мир, да будет вам известно, отнюдь не низок, не грязен, во всяком случае — не так низок и грязен, как другой мир. Отсюда и мое благоволение к бедности, к отверженности, если хотите знать. Ведь когда я был беден, я был еще и человеком, которому казалось, что он чего-то стоит, даже если я жил в грязи и сам был грязным… Но это я говорю только сам себе…» Еще он сказал: «Представьте себе дерево, от которого еще ждут плодов, а всё кончается разочарованием, поскольку дерево уже не дает плодов». Почти все жизни сводятся к такому разочарованию. «Куда ни глянь — всюду деревья, уже не способные к плодоношению». Род человеческий есть нечто бесплодное, «единственно бесплодное на свете. Ни на что не годное. Его нельзя переработать. Им нельзя питаться. Он не может служить сырьем для чего- либо, кроме самого себя». Сам он, художник, пессимист, нечто смешное, но еще более страшное. А когда думаешь так, становится еще смешнее. «Мозг говорит что-то, и весь прочий организм говорит что-то, — рассуждает художник, — а в результате всегда происходит то, чего не хотят ни мозг, ни организм». Он вырвался из себя самого и вышел в мир и, пройдя через всё, вошел в самого себя. «Всё
Раньше он, как мячиком, играл завораживающими словами, сперва словом «творение», потом — «химия», «сарказм», потом — «инстинкт», «живопись», наконец — «убийство». Разрушение человека — мечта детства. И в ней заключено всё. Отец и мать — подтверждение несчастливого, невменяемого и уже не поддающегося исправлению действия инстинкта, чувства, дьявола. «Кроме того, зимой боль выпадает снегом, если хотите знать». Певчие птицы — боленосители. «У слабого нет закона, который его защищал бы».
Хозяйка удивилась тому, как много народу собралось на похоронах крестьянки, которую во время
