на этих страницах. Опять Рим. Как описать этот поцелуй? Тогда еще Аннабель казалась мне такой же высокой, как и я. И еще мне казалось, что нигде нет такого огромного неба, как небо над железной дорогой вокзала Сан-Лазар, вышедшее из парижской могилы. Мне оно запомнилось голубым, хотя, по всей вероятности, оно было серым или черным. Это оттого, что с тех пор я часто проходил но этому месту, на углу бульвара Батиньоль и улицы Бурсо. Несколько раз даже в чудесную погоду в послеобеденное время. Я поцеловал Аннабель, потому что мне казалось просто нелогичным не поцеловать ее, в противоречии с местом и временем. Ее лицо было напротив моего. Я ожидал этого момента уже давно — сорок один год для меня и двадцать восемь лет для нее.
Простое и гармоничное движение, которое не могло обеспокоить девушку. Я вспоминаю момент, когда я коснулся ее лица. Глаза были сильно зажмурены, рот почти закрыт. До сих пор удивляюсь, как мне удалось среди противоборствующих элементов встретить ее язык. Я, должно быть, проник туда силой. Нельзя коснуться языка не иначе как другим языком, что придает поцелую исключительный, необыкновенный характер. Язык Аннабель, как и ее губы, — свежий, ироничный, детский. Он позволил себя коснуться и спрятался за зубами, как за крепостной стеной. Ладонь девушки легла мне на грудь. Что бы меня погладить или оттолкнуть? И то и другое, подумал я. И отступил. Она облегченно вздохнула с видом, который говорил: на сегодня хватит.
* * *
Я провел ее пешком до самого дома. Предложил подняться в ее квартиру, зная, что она откажет.
— Почему ты просишь подняться ко мне, зная, что я откажу?
Она читала мои мысли. Может быть, мои мысли были и ее мыслями? Она хотела что-то купить в аптеке.
— Презервативы?
— Ты дурак.
Она часто меня так называла, в среднем по три-четыре раза на каждой нашей встрече. Я ждал ее на улице, надеясь еще на один поцелуй, и она мне его подарила, откинув голову далеко назад. Что она делает этим вечером? У нее ужин. С кем? С подругой. Это трудно назвать ужином. Что же это тогда? Ужин с подругой. Она повторила, что я дурак.
Она набрала свой код и толкнула застекленную дверь, за которой я неподвижно замер, ошеломленный моим прошедшим горем, моим настоящим счастьем и моими страданиями в будущем. Не могло быть и речи о том, чтобы сразу вернуться к себе, на другой конец Парижа. Я чувствовал то же, что чувствует артист, который выходит на сцену, возбужденный аплодисментами восторженной публики или, наоборот, ее свистами и оскорблениями: он должен отсидеться несколько часов в закусочной или в баре, ожидая спада нервозности, который позволит ему идти спать.
Как гренадер Наполеона, я вышагивал по кварталу Аннабель, когда меня вдруг окликнул продавец цветов, товар которого я недавно расхваливал в своей рубрике: «Дышим воздухом Батиньолей, Жиль Вербье?» Я подумал, что девушка мне солгала и что ужинала она сегодня не с подругой, а с Фабьеном. Перед церковью Святой Марии я позвонил брату. Автоответчик. Сообщения я не стал оставлять. На следующий день мы должны были увидеться в Мароле, так как это было воскресенье.
Фабьен уже устроился в зале перед телевизором в компании Саверио, когда я вошел в дом. На него это не было похоже — приходить заранее, особенно на семейные обеды. У него был утомленный вид и стакан с виски и колой на бедре. Мания. Он постоянно так делал, несмотря на протесты Катрин. И он не пролил ни одного. В новостях но первому каналу шел репортаж о выборах в греческую соцпартию. Мне это запомнилось, потому что я как раз подумал, что с удовольствием отвез бы Аннабель в Грецию, когда она вошла в зал из кухни.
— Скоро будет готово, — сказала она.
— Что? — спросил я.
— Блюдо, которое мы с твоей мамой приготовили.
— Кускус с рыбой?
— Нет: кусейла Рафика Тлати.
— Тла
Кусейла Рафика Тлатли — это восточная паэлья, в которой манная крупа заменяет рис. В ней можно найти все, что испанцы кладут в свое национальное блюдо: креветки, кальмары, мидии, мероу, а также лук, чеснок, перец и даже куриные ножки и бараньи ребрышки.
— Я сама. — сказала Аннабель, — порезала мероу кубиками, очистила креветки и кальмары, потом нарезала их кольцами и пять минут обжаривала на сковороде в рапсовом масле.
— Катрин тебя наняла кухаркой?
— Приходи к нам на обед в Нейи, и тогда поймешь, что я искусная повариха.
— Ты купил квартиру в Нейи? — спросил я брата.
Фабьен налил в свой стакан пять сантиметров кока-колы, добавил столько же виски и три кубика льда. Он всегда готовил виски с колой в такой пропорции и в таком же порядке, утверждая, что три кубика льда предохраняют печень, что является аргументом малонаучным и не подтвержденным по сей день ни одним врачом.
— Подписал купчую.
— Когда?
— Вчера вечером.
Аннабель отправилась на кухню, где, по ее словам, очень нуждались в ее услугах. Я взглянул на ее обманчиво длинный силуэт, когда она проскользнула в дверной проем, как всегда в брюках.
— Ты продал квартиру на улице Ангьен?
— Нет.
— Ты покупаешь квартиру в Нейи, не продав Ангьен?!
— Не твоя забота.
— Мальчики, — оказал Саверио, — ваши истории с недвижимостью очень увлекательны, но я хотел бы послушать новости об иракских курдах.
Первого февраля в результате взрыва, направленного против курдов, погибли сто девять человек, членов ДПК (Демократической партии Курдистана) и ПСК (Патриотического союза Курдистана) и по крайней мере двести были ранены. Я устал от этого мира, в котором люди забавляются тем, что взрывают друг друга. Было ли так до моего рождения? Спросить об этом своего отца я уже не мог, а мою мать политика не интересовала. Надо было пойти поздороваться с Катрин. Я думал увидеть в кухне и Аннабель, которая, по всей вероятности, снова должна была стать моей невесткой, но она поднялась в комнату для гостей. Ей нужно было кому-то позвонить. Ясно, что не мне.
— Фабьен переезжает в Нейи вместе с Аннабель? Но они же расстались!
— Значит, они помирились. Тебя это возмущает?
— Нет. Это хорошо для нее, но не для него.
— Она очаровательная девушка. Саверио не прав, думая, что она пустышка, напротив, она очень умна. Бедняжка, она много страдала в детстве. Мы очень сблизились за сегодняшний день, вот здесь, на этой кухне.
Дверь отворилась, и вошла Аннабель. Она мне улыбнулась, и ее улыбка говорила мне, что я дурак.
* * *
