Жанна не ответила; она долго сидела, погрузившись в раздумья, и на ее лицо, обычно такое ясное, легла мрачная тень.
Однажды нас чуть не увидела старуха, собиравшая чернику; она прошла совсем близко, держа в руке большой гребень с редкими зубьями. К счастью, в эту минуту нас скрыли — и таким образом спасли — густые волокна тумана, и она удалилась, ничего не заметив, помахивая своим железным гребнем. Со временем мы научились выбирать себе подходящее ложе для объятий, отличать мягкие травы от колючих. Теперь мы знали, что приятней всего лежать на подстилке из лиственничной хвои, а хуже всего — на жестких сосновых иглах. Но как бы то ни было, а Жанна лежала в моих объятиях, нежная и все-таки замкнутая, податливая, как влажный мох, благоуханная, как цветущий луг.
Но иногда она забавы ради назначала мне свидания в таких неудобных местах, где я не мог толком к ней подступиться. Например, это были лужайки, расположенные ниже деревни, среди осин и кустов шиповника, чьи листья неумолчно шелестели в воздушных потоках, поднимавшихся со дна ущелья. Трава, странно тонкая и голубоватая, была очень скользкой, и Жанна забавы ради каталась, к великому моему ужасу, по этим крошечным лужайкам, у самого края пропасти! Бросившись на колени, я подползал к ней, пытаясь оттащить назад, умоляя прекратить эту опасную игру. Тогда она вцеплялась в меня и делала вид, будто хочет увлечь за собой вниз; ей нравилось ощущать, как я напрягал мускулы в этой борьбе. В такие мгновения, когда Жанна забывала о своих высокопарных рассуждениях и превращалась в озорного ребенка, она казалась мне особенно соблазнительной.
А еще мы любили встречаться в пустых амбарах или хлевах. Молодая женщина крадучись подходила к заброшенному строению. У нее была смешная привычка обнюхивать стену перед тем, как войти внутрь; она с таким удовольствием вдыхала запах дерева, что я даже испытывал легкий укол ревности. И от этого она становилась еще желаннее. В полумраке мы ложились на сено, и все происходило как там, в лесу, в аромате кипрея: Жанна сбрасывала одежду и являлась мне обнаженной, в нимбе сиреневого сияния.
— А твой муж, как он?.. — спрашивал я иногда.
Она закрывала глаза и не отвечала. Только однажды шепнула мне:
— О, как он мне надоел! Если бы ты знал, как он мне надоел. Мне хотелось бы овдоветь.
Наверное, я слишком строго взглянул на нее, потому что она вдруг покраснела до ушей.
Мы расставались на подходе к деревне, без единого слова. Вернувшись в свою одинокую комнатку, я вынимал из кармана ветку можжевельника или медвежьей ягоды, а то и недозрелую шишечку лиственницы и, щелкнув зажигалкой, следил, как они с тихим потрескиванием сгорают на ее огоньке. Воздух начинал благоухать смолой, и мне всю ночь чудилось, будто я сплю в лесу, служившем для нас ложем любви. Но иногда, лежа между шершавыми холодными простынями, я вдруг испуганно вздрагивал, увидев во сне, как мое тело скользит вниз и стремглав падает в пустоту.
Я, конечно, очень скоро понял, что Жанна по природе своей глубоко аморальна. Больше всего на свете ей нравилось в любви физическое наслаждение, жгучее наслаждение, утоляющее ее неизбывную жажду. Она готова была заниматься любовью с кем угодно и как угодно. Иногда она рассказывала мне, что мечтает о противоестественных соитиях с оборотнями, с людьми-деревьями, с гигантскими птицами, которые обнимали бы ее своими мощными крыльями.
Спустя какое-то время Жанна вдруг опять исчезла. Я же, напротив, достиг такого накала страсти, что не мог прожить без нее и дня. И решил пойти к ней. Впервые я попал в ее дом. Она жила на верхнем этаже высокого шале; я был так возбужден, что вошел, не постучавшись. В кухне на скамье лежала фуражка Анатаза. Не считая этого, здесь царил образцовый порядок. И чистота. Чугунная печка блестела так, словно ее маслом намазали; стол и буфет еще источали острый запах влажной еловой древесины, натертой мастикой. Что говорить: даже деревенские кумушки, дружно ненавидевшие Жанну, и те охотно признавали: «Она такая чистюля, что у них с Анатазом можно есть на полу!»
Не зная, дома ли Жанна, я не решался войти в комнаты, но тут сквозняк распахнул внутреннюю дверь, и я увидел ее. Она сидела за длинным столом с карандашом в руке и копировала выкройки, напечатанные в газете. Ее лицо, грустное и погасшее, смутило меня, и я, наверное, так и не посмел бы войти, если бы она не обернулась ко мне. Что ей померещилось в моем взгляде? Она испуганно вздрогнула от неожиданности, но сразу же овладела собой.
— Здравствуй, — сказал я.
И подошел ближе. Она продолжала рисовать.
— Ты одна?
— Да.
Рядом с ней стояла шкатулка с принадлежностями для шитья, накрытая лоскутом рыжего, слегка вытертого бархата; на него падали последние лучи заходящего солнца, и этот бархат напомнил мне опаленный зноем берег озера в тот день, когда она впервые отдалась мне на пожухшей траве, где у нас не было никакого укрытия — ни тени, ни листвы, и только ястребы парили высоко в небе над нашими телами. Я стоял, не сводя глаз с этого клочка ткани, который разрастался и разрастался в моем воображении; Жанна, удивленная моим интересом, тоже посмотрела на него. Но в этот момент солнце погасло, и наваждение кончилось.
— О чем вы думаете? — спросила она шепотом (иногда ей нравилось обращаться ко мне на «вы»).
Несколько минут мы молчали. Она положила обе руки на стол.
— Где твой муж?
— Знаешь, он ведь не только егерь, но еще и лесник, — ответила она с коротким смешком. — Сказал, что вернется поздно.
— Он догадывается… насчет меня?
— Ну, так сразу не поймешь…
Она вдруг показалась мне постаревшей и очень усталой.
— Бедняга Анатаз, — продолжала она, — он уже не тот прекрасный фавн, какого я знала раньше.
— Нет?
— Такова жизнь. Он поглупел. И сбрил свою бородку. К счастью, «архангел Гавриил» — тот куда занятнее.
— Гавриил?
Я совсем забыл о младшем брате Анатаза, Габриеле, которого она прозвала «архангелом Гавриилом». Прежде я частенько видел их втроем. Ему было лет семнадцать, и этот заносчивый красавчик вполне мог взволновать любое женское сердце.
— Он хорош собой! — сказал я.
— Да, он пригожий… Смотри, что он мне подарил.
Она вышла и вернулась с коробкой в руках. Коробка была сделана из почтовых открыток, сшитых вместе грубой красной ниткой.
— Какая безвкусица, — заметил я.
— О, главное-то внутри. Прислушайся…
— Ничего не слышу! — сказал я, хотя на самом деле различил внутри какое-то тихое шуршание. — Что там?
Жанна осторожно приподняла крышку, в которой были просверлены крошечные дырочки.
— Какая-то зверюшка?
— Гляди!
Она откинула крышку, и из коробки вылетел рой бабочек. Они стали порхать по комнате, некоторые сели на широкую кровать, другие, видимо задохнувшиеся от недостатка воздуха, сразу упали на пол. А часть так и осталась на дне коробки.
— Значит, это и есть подарок Габриеля?
— Да. Он их наловил в том месте, где горный склон обрушился лет триста тому назад — его подмыли подземные воды. Туда забираются только самые смелые охотники. Сверху хорошо видны узенькие карнизы, усеянные цветами, а под ногами у них провал с сыпучими песчаными стенками. Они рассказывают, что приходится бежать, иначе этот песок увлечет их за собой вниз. Говорят, что там, наверху, все
