ему о Еве, с которой произошел действительно серьезный несчастный случай и которая все же осталась храброй, улыбалась и не плакала.
— Как я слышал, врач тоже говорит, что у вас всё в порядке?
— Да. — Я пожала плечами. — Ничего особенного. — Я снова солгала. Наоборот. Нанесенная в тот день рана неизлечима. — Вы сделали хорошую работу, спасибо, — неестественно добавила я.
— О, нас готовят ко всему, — ответил он шутливым голосом, что совсем не было на него похоже. И затем себе: — Или, по крайней мере, почти ко всему. — Он не вдавался в подробности.
Я промолчала.
— Конечно, нам ни к чему несчастный случай с другим секретарем. — Я чувствовала, что мы вернулись к теме, близкой его предположительно запертому сердцу. Увы, я оказалась права. — Сначала Ева, потом вы. — Он усмехнулся, словно почувствовал себя на более твердой почве.
Я принужденно улыбнулась в ответ:
— Как Ева?
— Неплохо. Врачи говорят, что редко видели такое быстрое заживление перелома.
— Чудесно.
У меня на языке вертелся горький ответ, но я проглотила его, потрясенная собственной бессердечностью.
— Значит, она скоро вернется?
— О, пройдет еще какое-то время. — Он заглянул в один из ящиков стола и извлек конверт. — Но она уже садится и начинает активнее интересоваться жизнью. Ева хочет знать все, что происходит.
Я кивнула.
— Здесь письма от разных людей и новые директивы, которые она хотела бы видеть. Я подумал, что пришло время вам зайти к ней и передать привет — сегодня в полдень. Я договорился с его превосходительством. — Он сделал паузу. — Она даст вам несколько советов, теперь, когда чувствует, что сможет.
При этих последних словах на его лице промелькнула почти незаметная гримаса. Я давно поняла, что он человек чрезвычайной честности. Это посещение означало большее, чем простое знакомство с Евой или выслушивание ее полезных советов. Возможно, Ева захотела увидеть глупую девушку, которая надела ее сапоги. Или, что самое вероятное, Джеймс Фицджеральд ощутил возникновение нежеланной привязанности ко мне и решил со всей возможной скоростью задавить ее в зародыше, заставив меня встретиться с женщиной, которую действительно любил.
Одна из любимых пословиц его превосходительства — а у него таковых было множество — гласила, что надежда вечно бьется в человеческой груди. Против всей логики в тот полдень она билась и в моей груди.
Отягощенная больше эмоционально, чем физически, выражениями искренней симпатии от сотрудников, большой коробкой конфет от его превосходительства и странного вида пакетом от Джеймса Фицджеральда, я покинула посольство в четыре часа — так рано потому, что, как эвфимистически выразился первый секретарь, это такое же дело, как и удовольствие. И терапия, хотя он не произнес этого вслух.
Поднялся легкий ветер и небо очистилось. Солнце сияло порывисто, но ярко. Я купила букет тех же золотых роз, что и мистер Фицджеральд перед посольством, и решила пройти короткое расстояние до клиники пешком. Дорога шла вниз по склону, по обсаженной душистыми цветущими деревьями улице. Потом через парк, мимо играющих детей, мимо кафе, где встретились дон Рамон и я, и затем к высоким новым зданиям, которые стояли перед парком, и сверкающему стеклянному фасаду клиники в середине. Всю дорогу меня мучила эта дурацкая надежда. Я продолжала думать, что, возможно, Ева менее красива, менее привлекательна, менее совершенна, чем мне сказали. В конце концов, мистер Фицджеральд указал, что никто не совершенен. И хотя он уныло продолжал говорить, что за ошибки любят, факт остается фактом, что это неправда. А красота, как иногда говорил его превосходительство, в глазу наблюдателя.
Я толкнула широкие стеклянные двери клиники в американском стиле. Плотная чарагвайка средних лет в белой накрахмаленной шапочке за приемным столом поздоровалась и спросила:
— Que desea?[13]
Когда я сказала:
— Сеньорита Ева Трент, por favor, — ее улыбка стала еще шире.
Сеньорита на втором этаже, в палате семь. Она на балконе, и если я поднимусь на лифте немедленно, то успею принять участие в английском чаепитии.
Черный и хромированный лифт с должной скоростью вознес меня на второй этаж. Палата семь располагалась прямо напротив. Я пересекла резиновый пол площадки и постучала.
Слабый, но приятный серебристый голосок предложил мне войти.
Я спокойно закрыла за собой дверь и на мгновение неуверенно остановилась. В палате царил клинический комфорт. Стояла больничная кровать с аккуратно заправленным белым покрывалом, но пол и остальная часть мебели были из полированной сосны. Всюду масса цветов. Вместо дальней стены сплошное скользящее окно отделяло от палаты выложенный плиткой балкон, сейчас оно было открыто.
На балконе виднелась откинувшаяся на спинку стула фигурка, загипсованная нога отдыхала на скамеечке. Темная красивая голова повернута в сторону парка. Послышался звон чайной чашки. Серебристый голос весело позвал:
— Я здесь, дорогой. Сейчас позвоню, чтобы принесли еще одну чашку. Я не видела, как ты пришел. — Когда я прочистила горло, серебристый голос приобрел ледяной оттенок. — Кто там?
Я быстро прошла по полированному полу, но не успела назваться, как она обернулась. Все хилые надежды, что мисс Трент менее привлекательна, чем я слышала, немедленно разлетелись вдребезги. Я смотрела в лицо, красота которого очевидна любому глазу. Изящное лицо сердечком, миндалевидные изумрудно-зеленые глаза, темные ресницы. Нос классический и прямой, рот маленький и губы, изогнутые в виде лука Купидона. Эти губы раздвинулись в удивленную улыбку, я заметила маленькие ровные белые зубы.
— О, это вы, — сказала она.
— Я — Мадлен Брэдли, — ответила я.
— Знаю.
Зеленые глаза осмотрели меня с откровенным интересом с головы до пят. Я сознавала, что мои волосы с их неудержимыми волнами кажутся непослушными рядом с ее гладкой черной блестящей челкой и элегантной прической.
Я отдала ей цветы, конфеты, конверт и загадочный пакет. Я спросила, чувствует ли она себя лучше.
— Намного лучше, спасибо. — Тон заставил меня подумать, что осмотр чрезвычайно улучшил ее настроение. — Вы весьма отличаетесь от того, что я ожидала, — заметила она.
Я ничего не сказала, просто потому, что на такое замечание нечего ответить.
— Не похожи на описание Джеймса, — добавила она.
По-дурацки я спросила:
— Как он меня описывал?
— Забавной.
Я была оскорблена до глубины души. Я глухо спросила, не поставить ли мне цветы в воду, но она быстро возразила:
— О нет, сейчас придет медсестра. Я даже не знаю, куда их поставить. Впрочем, цветы очень милы. Мои любимые. Вам, должно быть, Джеймс сказал. Теперь садитесь и давайте разговаривать.
Она показала мне на стул, приготовленный, без сомнения, к вечернему посещению мистера Фицджеральда. На сиденье лежал бинокль.
— Только уберите его на стол. Я развлекаюсь иногда наблюдением за людьми в парке. — Красивые губы улыбнулись. — Вас удивит, как далеко отсюда видно.
Значит, в конце концов, все-таки Ева сказала мистеру Фицджеральду про мою встречу в парке с доном Рамоном? Но, если так, почему? И за что тогда извинилась Хестер?
