Мы летели и летели, как в кошмаре, в холодную густую темноту. В ушах звенело, живот болел, дыхание сперло. Ветер трепал волосы и одежду. Утес проскочил мимо, как сумасшедший фильм. Вода мчалась навстречу, как взбесившиеся водяные горки, как гигантские сломанные качели, вниз и вниз. Вдруг я почувствовала пену на лице. Раздался громкий крик, громче водопада, отозвавшийся эхом от утеса, — мой или Петизо, не знаю.
Потом веревочная балюстрада туго натянулась, чуть не оторвав мне руку. Мы больше не падали. Мы стали качаться и вращаться по кругу, словно маятник разломанных часов.
Все случилось так быстро, что я ничего не успела даже сообразить, не говоря уже о словах. По крайней мере, я все еще крепко держала Петизо. Полагаю, инстинктивно, когда мост оборвался, мы оба схватили друг друга за свободные руки. И так мы цеплялись, как муравьи, за обрывки сломанного моста, а гигантская стрелка, словно в рассказе Эдгара Аллана По, раскачивалась над острым краем скалы, словно отсчитывая, сколько пройдет времени, прежде чем мы сорвемся или прежде чем лопнет ивовый трос и мы с оставшейся частью моста наконец нырнем к нашей гибели.
Глава 18
Я хотела уверить себя, что мыслю ясно, что опасность обострила мои умственные способности. Но нет. Мое сознание распалось на кусочки калейдоскопа. Обострились только чувства. Я помнила рев воды уже в пятидесяти футах под нашими ногами, помнила, как было влажно и холодно, как мрачно выглядит скала, какая тонкая ивовая веревка в моей руке, как болит моя подмышка, каким маленьким, испуганным и смирившимся теперь кажется Петизо.
Слово смирение завязло в моей голове. Я вспомнила с отчаянием, что в опасности индейцы часто сами смиряются с неизбежностью смерти. Смирение и принятие, дающее им долголетие, бесполезны, когда надвигается катастрофа.
Я чувствовала на лице холодный пот. Мое горло сжалось от ужаса и беспомощности. Потом я бросила взгляд на сланцевый выступ внизу на полпути между скалой и водопадом.
Сначала я не пыталась сознательно раскачаться в его сторону, но мои ноги инстинктивно начали работать назад и вперед, как я баловалась ребенком на садовых качелях, затем уже с осознанным упорством я трудилась, направляя нашу головокружительную дугу к нему. Я не слышала скрип веревки из-за рева воды, но понимала, что каждое движение будет перетирать ее еще сильнее.
Амплитуда становилась все больше и больше. Веревка держалась. Когда мы оказались над выступом, я крикнула по-испански:
— Прыгай!
Но Петизо оставался недвижим, как статуя. Руки на веревке, стеклянные глаза, покорное выражение на лице. Жизнь научила его, что солнечный день часто кончается смертью. Этот день, он знал, приближается к смерти. Скоро он упадет в пенистые воды. Петизо уже готовился принять неизбежное.
Нас отнесло на середину реки. В мое сердце, словно окружавшая нас холодная туманная пена, вползла безнадежность.
В полном отчаянии я заговорила с ним. Не помню, что говорила, какие слова, на смеси каких неведомых языков, что за жесты делала. Я льстила, угрожала, признавалась, умоляла. Единственное, что, казалось, дошло до него, — упоминание el jefe, мистера Фицджеральда. Мистер Фицджеральд отдал меня на его попечение, поэтому Петизо должен проявить себя как мужчина. Иначе el jefe придет в его деревню и потребует большой выкуп.
Когда я закричу в следующий раз, он должен прыгнуть.
Угроза, напоминание о долге, мужской роли, не знаю, что именно, проникло в сознание мальчика. Петизо очнулся от оцепенения. Он замигал и кивнул. Когда мы снова качнулись к выступу, я схватила его за тонкую талию, отпустила веревку… И вместе мы прыгнули.
Мы упали на ноги, качаясь, скользя, почти потеряли равновесие, но выровнялись у самой скалы, расцарапав руки, задыхаясь почти в истерике.
Несколько минут я стояла, прижавшись лбом к холодному шершавому камню, дрожа с головы до пят от шока. Мой тонкий костюм прилип к телу. Рот пересох, как земля деревни Петизо.
Потом я огляделась и исследовала наш небольшой приют. Под нами был явный, ничем не прерываемый обрыв к водопаду. Прямо внизу мчалась ледяная вода и широкой темной гладкой кривой летела с кручи, распадаясь в белый поток с водоворотами и барашками, который, словно чан кипящих сливок, поднимался на первый уровень, затем падал на другой гигантский уровень, и еще, и еще, пока неведомые темные глубины ущелья не скрывали его милосердно от моего взгляда.
Над нами, словно гигантская каменная поганка, нависал утес. Так же, как бурный поток исключал надежду на спасение внизу, потолкообразная скала над нашими головами делала невозможным подъем. И в конечном счете, если кто-то придет нас искать, скала полностью скрывает наше убежище. Исчезли даже остатки моста, за которые мы цеплялись, — возможно, их сорвало последнее напряжение нашего прыжка. Не осталось никаких ориентиров. Пока не стемнело, я быстро осмотрелась, но деваться было некуда. Мы не могли двигаться ни вверх, ни вниз. Выступ был узок, неустойчив и неудобен. По нему шли новые трещины, подобные трещинам на валуне и утесе. Последствия землетрясения были незначительны, но они ослабили опоры моста, избороздили утес трещинами. А если выступ тоже скоро начнет рушиться под нашим весом и, кувыркаясь, полетит к другим камням и валунам в бешеную воду?
Но даже если ничего не произойдет, сумерки неизбежны. Скоро теплый экваториальный день сменится холодной горной ночью. Здесь будет темно как в яме, взойдет только поздняя луна. У меня в сумочке лежал фонарик, но его следовало беречь на случай, если придет спасение. Но можно ли надеяться на спасение до рассвета? Долгие часы до сумерек и тысячи световых лет до романтической мадруги дона Района. Интересно, когда нас хватятся; учитывая неточность автобусов, Мораг не встревожится до полуночи. И что она потом сделает? Возможно, как в кошачьем танце, дикие коты или ягуары все еще бродят здесь вокруг деревень, и моим единственным утешением было то, что здесь слишком крутой спуск даже для ягуара.
Я боялась, что наступление темноты парализует Петизо, и меня мучили ужасные видения, как в темноте он теряет надежду и падает с выступа. Мальчик снова демонстрировал все признаки пассивного смирения. Скрестив ноги, он сидел на выступе, пристально глядя на пену.
Когда в шесть наступила ночь, белизна водопада оказалась столь сильна, что мы видели пену на фоне черноты утеса и неба. Эти молочные воды были единственным горизонтом и гипнотически притягивали взор.
Через некоторое время над утесом появились несколько звезд. Вода приобрела почти фосфоресцирующий свет. Прикрывая прямой луч пальцем, я посветила фонариком в сторону Петизо. Его взгляд еще не приобрел это застывшее выражение полного отчаяния, но ведь прошел всего час. Я ощущала, как холод заползает под мой тонкий жакет, но это ничто по сравнению с холодом, который мы скоро почувствуем.
— Не бойся, — сбивчиво сказала я по-испански, сдерживая дрожь в голосе и пытаясь не стучать зубами.
Даже в свете фонарика я заметила его странный взгляд. Мальчик медленно покачал головой и, словно во сне, повторил мои последние отчаянные слова к нему перед прыжком:
— El jefe, сеньор Фицджеральд, придет.
Я издала вздох облегчения, который застрял у меня в горле. Поскольку, едва он произнес эти, казалось бы, уверенные слова, как тут же вскочил на ноги, встал на самом краю пропасти, вскинул голову и завыл.
В жизни не слышала более ужасающего звука. Я сложила руки на груди и дрожала. Вой продолжался и продолжался. Я придвинулась к мальчику. Я почти ожидала, что в любой момент ритмичные завывания закончатся и он просто упадет в призывный водоворот. Миновали, должно быть, три минуты. Вой прекратился. Петизо замер, балансируя на краю пропасти. Сейчас, подумала я. Сейчас! Я схватила мальчика за руку. Я хотела что-то сказать, не знаю что. Но Петизо приложил палец к губам. Он склонил
