и не знал, а Сонька молчала.
Кара для неё — досадное домашнее животное, которое появилось по нашей прихоти и ей назло. Дома Сонька носит строгие чёрные длинные юбки, Кара радостно прыгает и долбит носом волочащийся подол.
— Девочки, следите за вашей птицей, — скажет нам Сонька и одёрнет юбку.
Когда она играет на рояле, Кара садится на край и косится на клавиши, утопающие под Сонькиными пальцами. У Соньки большие кисти и длинные, тонкие пальцы с плоскими белыми ногтями. Кара сидит долго и косится пристально, и чёрт её знает, что она видит в этом момент.
— Девочки, я не могу так заниматься, — скажет в итоге Сонька и встанет. — Ваша птица мешает мне работать.
Но Сонька всегда жалуется так, что ничего не хочется для неё сделать. А про сникерсы не сказала. И мы бы ничего не узнали, если бы я не стала рыться в дальнем углу антресоли — и из угла посыпались эти самые сникерсы с явными следами Кариного к ним причастия.
— Вот, блин, — вздохнули мы с Сорокиным и понеслись в ларёк, возмещать Соньке потерю. Но оказалось только хуже.
— Девочки, заберите, пожалуйста, ваши конфеты, — сказала Сонька вечером и выложила на рояль нашу покупку. — Раз уж вы решили кормить свою птицу моей едой, делайте это последовательно.
Сонька любит переносить невзгоды мужественно, и трагичность истории её народа становилась понятна нам.
Но она сумела раздуть огонь гнева Якиманки, и Якиманка вызвала Рому на разговор.
— Мелкая, а Мелкая, — стучится Рома-Джа в антресоль, где мы с Карой затаились от бури. — Мелкая, завтра я ухожу. Ты обещала. Есть правила, я тебе говорил.
Последний пункт этих правил звучит так:
«ВСЕ ВЫ — ЛЮБИТЕ ДРУГ ДРУГА.
ПУСТЬ ВАШ МИР ОСТАЁТСЯ ВАШИМ, И ВСЕМ БУДЕТ ХОРОШО».
Но ты делаешь всё, Якиманка, чтобы было труднее друг друга любить.
Вот прилетело к вам чудо, а вы гоните его. Прилетело к вам чудо, равного которому вы не видели и не будет у вас, а вы не хотите его и гоните.
Кара глядит спокойно. Она всё знает. А за порогом антресоли подпрыгивает Ленкина голова с двумя рысьими кисточками в волосах в разные стороны.
— Смотри, смотри, — она машет томом «Жизни животных» Брэма. — «Большой ворон отлично выучивается говорить и даже разумно применяет слова»!
Вот прилетит к вам чудо и скажет человеческим голосом, что все мы тут в жопе, а вы ответите на это: «Ага, птица-то учёная».
— Сашка, мы не выгоним её, правда же?
— Нехай, Мелкая, всё само наладится.
Он любовно рыхлит землю перцу.
Но чтобы наладилось что-то, надо чтобы что-то сломалось. И оно сломалось — наша единственная кровать.
После пяти попаданий в клинику до коммуны дозвонилась мать малолетнего панка и пригрозила Ленке судом за растление, если она не прекратит с её сыном встречаться.
— Психушка, — хмыкнула на это Ленка, кладя трубку, и на следующий день у них с панком было прощальное свидание в коммуне.
Когда я вошла в комнату, увидела, как Ленка водружает безногий остов Сонькиной кровати на попа.
— Мы покатались немного, — объяснила Ленка. — Ничего, на матрасе поспит.
Кровать давно была без одной ноги и стояла на круглой здоровой гире. Поколения до Ленки и сама Ленка с Сашкой откатывались за ночь на этой кровати от стены, а утром приставляли её обратно. Но вот панка не выдержали оставшиеся ноги.
— Мы устроим жертвоприношение. И ворон, ворон как раз в тему! — Глаза Ленки всё более разгорались.
Мы приняли с Карой правила игры. Кровать была украшена искусственными цветами, гирляндами и Ленкиными рисунками славянских богов, у алтаря молоко, хлеб и клюквенная настойка, мы перед ним на коленях, Ленка уже — жрица богини Дзеваны, и Кара первой съела принесённую в жертву ей мойву. Мы пьём во славу Дзеваны, но Сорокину, который тянется к настойке тоже, Ленка говорит строго:
— Не смей, это женский культ, тебя покарают боги.
Вихляясь и что-то обиженно бормоча, Сашка, как домовой, уходит курить трубку с дедом Артемием, а летние сумерки уже лезут в наше окно, пока мы пьём дальше во славу всех богов забытого пантеона. Вкус дешёвой настойки чётко распадается на клюквенную кислицу и злобный спиртовой дух, — а Кара сидит на верхушке алтаря, один глаз на нас, а другой — к двери, где стоит уже готовый к дороге рюкзак Ромы- Джа.
Неужели ты тоже думаешь об этом, Кара? Неужели ты тоже думаешь?
И вот в самый разгар нашего праздника, когда в пору было вскочить и начать бить в бубны, является Сонька Мугинштейн и зажигает свет.
— Сонька, здравствуй, выпей с нами во славу Рода и всех славянских богов! — Ленка протягивает ей стакан.
Память предков, державших бои за Единого бога, искавших дорогу в жёлтой пустыне, мелькает тенью на твёрдом Сонькином лице — и тут же слетает вон.
— Я не пью, — говорит Сонька.
— Боги покарают тебя, — твёрдо заявляет Ленка, но Сонька молчит. Благовония на алтаре коптят, и мне чудится ветхозаветный дым раскаленных печей Египта.
— Я тебя зарежу! — кричит Ленка исступленно. — Я принесу тебя в жертву на этом алтаре во славу Дзеване, Роду и всех великих богов!
Она крикнула это так искренне и громко, что поверили и я, и Сонька. Как раз в тот день Ленка купила сувенирный ритуальный нож, конический, украшенный резьбой, с кольцом на рукоятке, чтобы носить на шее, и очень острый, хотя не больше шила.
— Алтарь надо освещать кровью, — совершенно спокойно говорит Ленка и разрезает себе ладонь. Красные ритуальные капли падают в молоко, не смешиваясь. — Во славу Роду!
— Девочки, может быть, всё-таки закроем наконец окно? — говорит Сонька. — Я простужаюсь, а тем более если мне теперь на полу спать…
Она делает шаг к окну, но Ленка прыгает ей наперерез.
— Не смей! Ты как будто не видишь: это же выход! Ещё не время, мы ждём!
Лёгкий смерч скандала, давно зревшего в нашей комнате, начал наконец закручивать воздух, и тут Кара прыгает на шкаф и громко говорит множество своих слов.
— Пхравителхво! Хвозняк! Хамозванцы! Вхразнох! Дхружно!
— Да когда же всё это кончится! — восклицает Сонька, и впервые в её голосе раздражение. — Это дурдом какой-то! Как надоело!
Она резко выходит, а Кара качается и продолжает кричать:
— Кхлыника! Кхлыника! Кхлыника!
— Ура! Научилась!
Мы радуемся и прыгаем. И вдруг затихаем.
Мы затихаем, и ощущение конца настигает нас — через алую пьянь дрянной настойки, через взрыв скандала и праздника. Мы молчим и чувствуем, как истекает время этого места, нашего съёмного дома, коммуны, клиники, храма языческого беспредела.
— А может её Сара на самом деле зовут? — говорит Ленка. — Она же «с» не выговаривает.
— Нет, — отвечаю. — Сорокин сказал, что Кара на тюркских языках значит
