— Я пока только одну песенку разучил, сыграть? — кричит он.
— Всё, что угодно, играй, только не отвлекайся на меня, пожалуйста!
— Хорошо. Это про сурка.
Машины с шелестом проносятся мимо, а до меня начинает долетать знакомый мотив.
— Улыбаешься, смотришь им в глаза и говоришь про себя: «Стоп», — проговариваю одними губами. — Всё просто, сейчас у меня получится. Ну же, миленькие, помогите нам, я не хочу здесь ночевать.
Поворачиваюсь к дороге и чувствую, что вот оно: сейчас люблю всё, что вокруг.
Скрежеща покрышками, резко тормозит странная машина, похожая на газель, но больше и квадратней. Бегу к ней со всех ног, заглядываю в салон и говорю, улыбаясь:
— Подбросьте, пожалуйста.
— А тебе куда?
— Мне до Москвы, но хоть сколько.
— Да садись, — кивает водитель, молодой, приятный парень. В машине играет знакомый рок, и это меня радует. Открываю дверцу и говорю, залезая:
— Сейчас… у меня ещё там товарищ.
— Так ты не одна?
— Нет. — Выглядываю в окно. Серёга сидит в траве как ни в чём не бывало. Звуки флейты не долетают до меня из-за громкой музыки.
— Так где твой товарищ? Места всем хватит.
Машина и впрямь просторная. Из кабины, между сидений водителя и пассажира, проход в кузов, и там пусто, хоть пляши. Быстро оглядываю полумрак и снова смотрю в окно.
Серёга сидит, застыв, и смотрит теперь на машину. Он не трогается с места и будто ничего не понимает. У него снова лицо человека, попавшего не в свою тарелку.
И вдруг я ощущаю огромное желание сказать водителю: «А ладно, поехали». Пусть сидит, раз он даже не понимает, что наша машина, та самая единственная наша машина, которая только и может быть здесь и сейчас, уже подошла, что дорога уже улыбнулась нам и стоит ответить ей тем же. Пусть остаётся, он хотел узнать трассу, в одиночестве узнает её куда как лучше.
— Ну что, поехали? — спрашивает водитель, я смотрю на Серёгу и всё ещё колеблюсь. Потом открываю дверцу и зову его.
Он прибегает, залезает и проходит сразу в кузов. Он так растерян, что даже поздороваться забыл. Машина вздрагивает и едет. Я смотрю в зеркало заднего вида, как, подёргиваясь, будто в плохом телевизоре, отдаляется пейзаж. Вот уже и скрылся за поворотом.
— Давайте знакомиться. Теперь нам до ночи вместе быть, — говорит водитель и делает музыку тише. — Меня зовут Саша.
Тихая, тёмная, зябкая Якиманка. Отходят, отцветают твои дни. Рома-Джа сидит за роялем и фломастером вырисовывает на куске обоев новые для тебя правила.
— Рома, ещё же нет никого. Кто будет это читать?
— Они появятся, Мелкая. Они обязательно появятся.
Я вздыхаю. Рояль тускло поблёскивает в электрическом свете лампочки.
— Рома, на нём кто-нибудь играл? — спрашиваю. — Кроме Соньки.
— Мать, я помню, играла. Когда я маленький ещё был. Бабушка играла хорошо, только я не застал её, мне рассказывали. Это её и был.
Мне хочется спросить ещё про них, про его предков, которые некогда занимали эти комнаты, этот дом, но я смолкаю. Тишина Якиманки тушит меня, и я лежу и прислушиваюсь к её коридорам.
Вот будто прохожу по ним, тёмным и призрачным; прохожу и вижу: все двери распахнуты, и свет фонарей с улицы косо лежит на чёрном полу. Нет ни людей, ни памяти о них; мебель покрыта белыми чехлами; но вот слышу мелодию: грустно и медленно вздыхает наш рояль.
Иду туда, на звуки, к открытой двери в нашу комнату. Там распахнуто окно, рояль выдвинут на середину и блестит, а с его клавиш, призрачно белеющих клавиш, взлетает Кара, садится под потолком на створку окна и кричит, раскачиваясь:
— Это я, Кар-ра, я — последний сон Якиманки.
Вздрагиваю и открываю глаза.
— Что, Мелкая, задремала? — спрашивает Рома. — Правильно, спать уже пора. Сейчас, я свет выключу и тоже лягу.
Он встаёт и идёт к выключателю. На рояле остаётся исписанный кусок обоев, и я вижу загнувшийся ко мне угол с красными крупными буквами последнего пункта Правил:
«ВЫ ВСЕ — ЛЮБИТЕ ДРУГ ДРУГА.
ПУСТЬ РАДОСТЬ БУДЕТ У ВАС, И КАЖДОМУ РЯДОМ С ВАМИ — ХОРОШО».
