Движение без остановок

почти забытое и запылённое на Якиманке, навстречу его глазам. Можно сказать, что я влюбилась с первого взгляда, если только можно влюбиться в фотографию.

Это сын Вульфа Марковича, сказало мне чутьё. А это либо его сестра, либо жена. Для меня было неважно, кто эта девушка: она была сейчас также частью этого человека, как и свет в его глазах.

Но где они? — возник у меня вопрос. — Их нет дома? — и что-то сладко заныло в предвкушении увидеть это лицо и эти глаза в живую.

Они ушли, — холодно прозвучал ответ сам собой и объяснил мне всё.

Как вспышка вырывает из черноты предметы, и мы хоть и видим их, но видим иначе, так для меня вдруг эти люди на фотографии представились по-другому. Кто они, сколько им лет, кто они друг для друга, когда был сделан снимок — стало неважно; они перестали быть живыми людьми, со своей историей и эмоциями, и в миг переместились для меня в такую область, где теряются понятия времени и расстояния, как и все остальные человеческие меры. «Они ушли» — это и на минуту, и навсегда; «они ушли» — это и в булочную, и в забвение. Они просто ушли, их нет здесь-и-сейчас, а значит, их нет вовсе — есть только этот снимок, эти глаза и улыбки. Люди перестали быть. Вместо них появилось искусство.

Все эти мысли пронеслись в один миг, и Вульф Маркович, проследив мой взгляд, уже стал объяснять мне, что сын его-де фотохудожник, что все эти снимки его, и ему так жаль, что их мало. «В соседней комнате вы увидите ещё, там больше», — добавил, разбивая моё оцепенение.

Собрались люди — много старичков, а молодёжь — все такие же друзья исполнителей. В соседней комнате, действительно увешенной фотографиями, как в музее, расселись, и вышло трио — фортепиано, виолончель, скрипка, все девушки, сокурсницы Соньки. Их представила преподавательница, назвала музыку, которую будут исполнять, а потом поблагодарила Вульфа Марковича за его вечера, где «студенты имеют возможность сыграться перед экзаменами».

— Эти вечера, — сказал хозяин, встав у двери, рядом с девушками-музыкантами, — счастье для меня. Но происходят они только благодаря моему сыну. Это его идея — чтобы в этих стенах звучала живая музыка. И по традиции я хочу, чтобы первая вещь была сыграна для тех, кто всегда в этом доме.

Мы не хлопали. Девушки тронули инструменты и заиграли что-то, столь же пафосное и печальное, как эти слова. Вульф Маркович продолжал стоять в дверях, внимая, на губах его была улыбка, лицо застыло и исказилось, а голова мелко тряслась. Я слушала, и что-то внутри меня открывалось настежь, как просторные двери; и ветер из темноты проникал сквозь них.

«Они ушли», — повторяла я про себя, и поняла, что за мудрость светится в глазах хозяина. Стало ясно, куда смотрят юноша и девушка на фотографии и что там — что за кадром. Я почувствовала, что потеряла любовь так же быстро, как обрела её. Вспомнилась пустота и одиночество горного Озера — одиночество маленького человека под бездонным небом; вспомнилась улыбка Грана. Я смотрела на Соньку, спиной сидящую ко мне за инструментом, на худую высокую виолончелистку и полноватую, с детским румянцем скрипачку, совсем ещё девочку; на гостей, с серьезными, застывшими лицами уставившихся перед собой; на хозяина, глаза которого были красны и слезливо блестели. Я спросила себя: любишь ли ты всё, что вокруг? — и вопрос зачем отступил: просто все мы одно; просто все мы умрём.

Я чувствовала, что тоже плачу. Слушала не музыку, а завывание тёмного ветра, врывающегося в мою распахнутую дверь. Я понимала, что это на миг. Но я понимала, что после этого мига мне не быть уже прежней.

По вечерним, отдыхающим городам пройтись, промелькнуть тенью, залётной, нездешней птицей, получить всё, что можно получить от города — и опять на дорогу. Я любила эти наши походы. Мы покупали продукты, потом появлялись в центре, ели мороженое на главной площади, созерцая озабоченных взрослых и праздную молодёжь. Мы были не такие, как те, не такие, как другие, для всех мы были непонятны и ничьи, и это было приятное, это было очень сладкое чувство — сознавать себя так. Потом мы обегали дежурящих поблизости таксистов с вопросом, как выбраться нам на трассу до следующего города. Водители оценивали нас быстро и отвечали. В городе это были единственные люди, для кого мы почти свои — мы так же относились к дороге, как и они.

Но мы не торопились уходить. Города были узлами, связывающими нашу дорогу, и мы хотели узнать каждый и напиться им вдосталь. Грана интересовало всё: кремли, церкви, площади, улицы, люди, гербы, история. Кое-где мы заходили в музей, и в гардеробе бабушки с огромным недоумением смотрели на наши рюкзаки. Мы гуляли, пока город не разбредался по домам, пока не начинал засыпать и — ах, до чего же прекрасно и томительно было идти в загустевавшей темноте, видеть загорающиеся окна, силуэты людей и сознавать, что у каждого из них есть дом, а у тебя нет дома в этом городе, у тебя вообще нигде нет дома, и между тем он — везде. И от осознания этого мне хотелось быстрее на трассу, уйти, стать снова наедине с дорогой. В городе ты — ничейный и нездешний, на дороге — свободный и свой.

Города были точками на нашем пути, теми пунктами, куда мы стремились. Но всё же не они были целью нашего движения, как и не само движение было ею, а цель оказывалась где-то за пределами всего. Я понимала так в городах. Вдруг отступало всё, что тяготило меня, и открывался смысл, которого я искала. Но это был момент, такие вот мои прозрения, они возникали на контрасте жизни города и моей собственной, и нельзя было их удержать. А когда днём мы снова были на трассе и снова стояли впустую, усталость заполняли меня и хаос вновь окружал.

Ты учил меня, Гран, слышать и видеть, ты учил, что мир больше, чем мы можем познать. За тенями вставали безграничные возможности человеческого восприятия, за тёплым ветром в деревьях — голоса из других миров. Я училась, слышала и видела, но вот на исходе нашей дороги что-то сказало мне, что кончится трасса, не станет Грана, не станет нашей игры, а мир для меня уже никогда не будет таким, как был прежде. Ибо я буду помнить, что тени — это не просто тени, а ветер — не просто ветер, и я сама не только то, что я вижу, но нечто большее, что есть за всем этим. Старый мир исчез, а с ним и старый смысл жизни.

Ты изменил мой мир, Гран, приятель, но что ты ответишь мне теперь на вопрос, как дальше жить?

Уморившись, садимся на пригорок, поодаль дороги, и грызём яблоки, одно за одним. Это Серёга купил в городе килограмм.

— А почему мы поехали именно сюда? — спрашивает он.

— Я давно хотела здесь побывать.

— Тебе понравилось?

— Да.

— Но мы же никуда не зашли.

— Я увидела всё, что хотела.

Этот город спящий, тихий и светлый; он хранит свою историю и сам немного похож на музей; здесь улицы как видовые открытки семидесятых, и даже автобусы ходят такие, каких уже нигде не увидишь. Старинные церкви в центре и Золотые ворота. Покосившаяся вывеска «Рюмочная» над просевшим крыльцом пивной, а ступеньки, деревянные, косые, ведут в подвал, и кажется, что оттуда веет феодальной ещё, допетровской Русью. День солнечный, прозрачный и ветреный, и берёзы, блистая, осыпают легко свои листья в открывающиеся над Клязьмой простор и ширь.

На древнем, трескучем автобусе проехать недалеко за город, и останутся в стороне дутые белокаменные стены кремля. По незаметной тропинке спуститься в поле. После асфальта идти по земле, уже открытой, бестравной, готовой к отдыху, легко и приятно. Пахнет водою: речка блистает впереди, её видно. Идти быстро и молча к белому облаку, присевшему там, на берегу: это Покрова на Нерли, как грустная небесная слониха, ищут своё отражение в вечно спокойной воде.

— Может, стоило ещё там побыть? Всё равно без дела стоим.

— Не без дела. Ты привыкаешь. Иначе вечер уже был бы.

— Так ведь уже вечер…

Он прав, чёрт побери: воздух мутнеет, и солнце ползёт к горизонту.

— Тебе нравятся эти места, Мелкая?

— Здесь красиво, — соглашаюсь. — Везде красиво.