— А чего ты молчишь, Серёжа? — водитель — Грану. — Давай петь! Оой-то-не-вечер-то-не-ве-е- чер! — заводит он такой силы голосом, что меня вжимает в сиденье, и оттуда, как со дна, вижу только клочок чёрного неба в заднем окне, где висит крупная красная звезда.
Не приведи бог ехать стопом в ночь, когда за рулём пьяный водитель. Но теперь корить некого, сел, так езжай, до конца, до места, ведь иного пути у тебя — нет.
А сразу и не поняли. Даже обрадовались, так вовремя он подвернулся. Близились сумерки, а мы только вышли из Н-ска, не проехали и пятидесяти километров, попали в такую степь, что даже березняка поблизости не видно, только где-то у горизонта крутятся огромные зелёные, как выпотрошенные черепашьи панцири, радары. Жутко в таком месте появиться, а ночевать подавно не хочется, решили чуть отойти и поголосовать, как вдруг эта красная, как ёлочный шарик, с тонированными стёклами машинка к нам — вшир — прямо с заправки свернула. Водитель опустил стекло, смотрит на Грана и смеётся. Гран смотрит на него и смеётся тоже, как будто два старых приятеля. Я так и подумала, и тоже засмеялась.
— Вот мы и встретились, — не переставая хохотать, заговорил водитель, — ну же, садитесь, поедем.
— Давай, — ответил Гран и открыл заднюю дверь. Я ничего не успела спросить, как была погружена туда вместе с двумя нашими рюкзаками. Машинка сорвалась с места.
Водитель обернулся к Грану, и они всё продолжали смеяться. На дорогу он не смотрел.
— Эх, ребята, как хорошо, что я вас встретил! Ээх, и поедем же мы сейчас с вами, до самого дому доедем. До самого Омска. Вы-то из Омска? Нет? А я из Омска. У меня дом там, ребятки, и жена ждёт. У-у ме-ня же-е-на рас-краса-вица-а, ждёт меня до-омой, ждёт печа-алится. Третий день уж ждёт, а я всё не еду. В Новосибирск к свояку уехал и третий день не еду. Загулял, ребятки. Загулял мужик. А что делать… Ну да вот приедем, живы будем — приедем, ребятки. А? Будем? Я вернусь домо-ой на зака-ате дня, обниму-у жену, напою-у коня. — И снова смеялся. Я уже молчала. Гран как-то нервно подхихикивал. — Тебя как зовут?
— Сергей, — ответил Гран.
— А меня Саша. Сашок, значит! А ты, Серёжа, ты знаешь, кто такой есаул? Ты, верно, уже и забыл, кто такой есаул. Так вот, Серёжа, есаул — это я. Есаул Уланов.
Я сообразила, что они вовсе не знакомы.
Да прибудет с нами добрая сила! Благо дорога здесь степная, ровная, длинная, без поворотов — лети, пока летится! Вот мы и летим.
— Ну что, споём, Серёжа? — гаркает есаул Уланов. — По-ле, русское по-о-оле!
Я вжимаюсь в заднее сиденье, окружённая рюкзаками. Сплю, не сплю — всё вижу.
Вот старая моя Якиманка. На Якиманке Толька злой. Толька злой сидит в интернете, щёлкает мышкой и ворчит, отбивая у всех желание к нему соваться.
— Менеджеры, менеджеры… Этой стране нужны только менеджеры…
— Толька, ты на работу что ли устроиться решил? — спрашиваю с антресоли.
— Нет, я изучаю спрос на кадры. Страну эту изучаю.
Толька работает в сотовой компании и получает хорошо по меркам нашей коммуны. Но он вечный оппозиционер. Я пожимаю плечом и снова смотрю в книгу.
— Менеджеры… менеджеры… Кругом одни менеджеры…
Слышу, как он сжимает баклашку с пивом.
На Якиманке, на Якиманке… На Якиманке дед Артемий сиднем сидит у батареи центрального отопления и посасывает в самокрутках такой крутой табак, что на кухню только забежать и выбежать, набрав в грудь воздуху. Я долго считала его Роминым дедушкой, но ни черта: у деда оказались другие внуки, они приходят к Роме раз в три месяца и платят за него, за табак его и сидение у батареи ЦО, баксов по сорок в месяц.
— Что-то круто ты берёшь, Ромик, — говорит ему Толька. — Дед и места-то не занимает нифига. Буржуйствуешь ты.
— Они ему еду не носят, — отвечает на это Рома-Джа, наш коммунский хозяин. — Из этих денег я его ещё и кормлю. Половина где-то уходит.
— Старику — половина? — веселится Толик. — Ох, буржуйствуешь, Ромка, ох и буржуйствуешь ты!
Дед Артемий — наше коммунское пугало, символ времён, которых никто из нас не застал. Он сидит на кухне, слюнявит газетины, скручивает грязными, негнущимися пальцами и, морщась, затягивается.
— Хе-хе, — посмеивается, прищурив на меня глаз. — Гхе-гхе, — переходит смех его в дымный кашель.
Что он знает и что помнит, дед этот наш, Артемий? Какую часть забытой истории хранит лысый его, туго стянутый кожей череп? Я пыталась с ним поговорить. Дед молчал и только беззубо щерился из-за дымной своей завесы.
— Хе-хе, девонька, я же знаю, чего ты всё выспрашиваешь, — выдавил, наконец. — Гхе-гхе, девонька, я всё знаю. Ты у нас голубых кровей. Иначе обернись всё — тебе одной здесь жить, а мы у тебя на посылках. Гхе-хе-хе…
— Ничего от него не добьёшься, только ерунда какая-то, — смущенная, ворчала, уходя с кухни. В спину летело:
— Графинюшка, упаси господи!.. Гхе-гхе-гхе!..
— Чё, Мелкая, попалась, да? Раскусили? — смеялся Толька недобрым смехом. — А, я давно тебя подозревал! Я догадывался! Буржуйка ты, Мелкая, в тебе так и гнездится классовый недобиток. Теперь на чистую воду всю твою кровь!
— Да отстань ты.
Я — Мелкая, беззлобная дочь нашего смутного времени. Какая ещё кровь?
Оторвались мы и поехали. Поехали, помчались, только ветер в ушах свистит, в красной круглой машине по степной шири на скорости сто сорок километров в час.
— Из-за о-острова на стре-ежень, на просто-ор речной волны! Ты чего не поёшь-то, Серёжа, неужто ты меня не уважаешь совсем? — орёт есаул Уланов. Я вздрагиваю и приподнимаюсь. Тьма кругом всё та же, и летит, летит, подпрыгивая, белёсая русская даль. — Выплыва-али расписны-ые Стеньки Ра-азина челны.
— Ты лучше о казаках расскажи, — просит Гран. — И на дорогу, на дорогу смотри.
— Ээх, дорога, пыль да ту-уман! — заводит есаул. — Что казаки, брат мой Серёжа? что такое казаки в России, что они в современной нашей России, спрошу я тебя? А всё! Единственное звено и осталось, чтоб Россию в целое увязать. Из древности — и сюда, до наших дней. Что из прошлого у нас живо? Из того прошлого — ого-го когда — что живо, спрошу я тебя? А ничего! Одни вот казаки и есть. Мы то есть — казаки! Мы же издревле, исстари, мы ещё с Ермаком Тимофеичем Сибирь брали, крепости ставили, границы на запоре держали, от татарвы, да от немчуры, да от кого угодно удержать могли. Без казаков Сибирь никуда. Да и Россия вся без казаков — никуда, вот что я тебе, Серёжа, скажу. А ты, что, скажешь: не согласен? Не согласен, скажешь?
— Времена меняются, Саша.
— А я тебе не Саша, я тебе есаул Уланов, Александр Никифорович, ты понял? Меняются они, а… То- то и оно, что меняются. А мы как были казаки, так и стоим — за Русь, за Отечество, за православие! Ура! Казаки ещё знаешь когда на границах стояли? Да всегда они стояли, и сейчас постоим! Да, Серёга, ты будь уверен, ещё как постоим за Россию нашу, за матушку, в любое её, в любое её время! Из-за о-острова на стре-жень, на просто-ор речной волны — ну, Серёг, подпевай! — выплыва-али расписны-е Стеньки Ра- азина челны. Давайте хором! — Выплыва-али расписны-е Стеньки Ра-азина челны.
Красный шарик, как пуля выпущенная, летит по шоссе. Я на дне его, я смотрю на небо — большая, огненная звезда движется за нами по пятам.
Сорвались, оторвались и поехали — эге-гей, берегись! Мы живём с тобой в безумное время, приятель, сменяют друг друга эпохи и царства, а наш пьяный водитель таращит глаза в непроглядную ночь. Я родилась в одной стране, живу в другой, и чёрт его знает что будет ещё — только мне дела нет.
— Ты аполитична, ты инфантильна, Мелкая, — пилит меня Толька на Якиманке. — Сидишь на
