— Как вас зовут, милая?
Девушка испуганно посмотрела на пастора.
— Милли, — коротко ответил Тесин.
— Какое странное имя.
— Она русская княжна, а все прочее, простите, матушка, военная тайна. Вручаю княжну вашим заботам.
Час спустя служанка принесла купленный в лавке женский наряд, который оказался велик. Платье кое-как подогнали, туфли пришлось поменять. Девица была ко всему безучастна, но Тесин наряд одобрил, скромный и пристойный, но заметил при этом, что надобно еще купить и теплую одежду. Родители поняли, что девица пробудет у них долго. Попенять на непредвиденные расходы не решились, по всему было видно, что сын прибыл без копейки.
Однако следующий день принес положительные изменения в настроении родителей. Тесин сообщил, что направляется в резиденцию фельдмаршала Фермора, а это значит, что сын ничем не запятнал себя и не отставлен с позором от пасторской должности.
Фермор принял Тесина весьма благосклонно, посетовал на превратности судьбы, заверил в своем расположении и распорядился выплатить сверх положеного жалованья деньги на новую сутану и приобретение потерянного в битве имущества.
Сам Фермор показался Тесину не то чтобы озабоченным, личина светского человека не позволяла прорываться наружу каким-либо чувствованиям, но как бы сказали сейчас, выглядел фельдмаршал плохо. Выбритые до синевы щеки подчеркивали худобу, складки у носа стали резче, а цвет лица был такой, словно его дорожной пылью запорошило. Тесин не придал этому должного значения. Для человека на третьем десятке жизни любой человек в пятьдесят плохо выглядит, а если похудел и изнурен, так ведь на то и война.
Зато он замечал малейшие изменения во внешности Мелитрисы. Они не радовали. Вымытые волосы не приобрели свойственного им блеска, а выглядели истонченными и ломкими, на лице застыло испуганное и какое-то забитое выражение. Неужели родителей Тесина она боялась больше, чем прусского офицера в Кистринской крепости? Но главное, не исчез лихорадочный румянец со щек. Обметанные по контуру красноватой сыпью губы придали лицу ее новое выражение, и если на свету вид ее вызывал жалость, то в тусклости вечера она вдруг становилась необычайно хороша, глаза блестели, а пухлый рот имел вызывающе чувственный вид.
О, Тесин бы давно потерял голову, кабы не память о князе Оленеве, да еще пасторская одежда призывала к сдержанности. Лютеранский пастор не может позволить себе ошибки, он выбирает подругу один раз и на всю жизнь.
— Вы еще долго задержитесь в Кенигсберге? — спрашивала Мелитриса каждый вечер.
Тесин не знал, что ответить. Летняя кампания была кончена, армия мигрировала на зимние квартиры, и, судя по всему, Фермор не собирался оставлять Кенигсберг. Пастор совсем уже было решил, что осень пройдет рядом с милой его сердцу Мелитрисой, но нет… жизнь готовила ему очередной сюрприз.
Апартаменты Тесина в родительском дому находились на втором этаже в мезонине, туда из прихожей вела зажатая стенами крутая деревянная лестница. Обычно в девять вечера Тесин прощался с домочадцами и поднимался к себе в келью, чтобы готовить проповедь и привести в порядок текущие дела. Этот вечер не был исключением.
В середине ночи, точность часа не играет роли, раздался сильный стук в дверь, так стучатся только имеющие на это право. Тесин подошел к окну, тусклость фонаря не позволила понять, сколько людей было у подъезда — двое, трое, но темнота не мешала слышать.
— Откройте! Нам нужен пастор Тесин. Офицер ранен на дуэли. Он умирает, — звонко фальцетом кричал мужской голос.
Неизвестно откуда взявшаяся маленькая белая собачонка подняла отчаянный лай, она наскакивала на стучавших в дверь, норовя куснуть их за скользкую кожу сапог.
Пастор стал поспешно одеваться. По лестнице уже гремели многие пары ног. «Зачем их так много?» — с недоумением подумал Тесин. Тот же фальцет крикнул на весь дом:
— Огня, принесите огня!
Дверь резко отворилась, и Тесин увидел множество строгих, устремленных на него глаз. От толпы отделился один офицер, почему-то на цыпочках, словно танцуя, обошел пастора, потом тяжело задышал в затылок, и в этот же момент Тесин почувствовал, как руки его у запястья обхватила веревка и тут же стянула их до боли. Пастор решил, что сходит с ума, рванулся непроизвольно, закричал.
— Тише, тише, — услыхал он знакомый голос. Он принадлежал генерал-майору Штейфелю, милейшему человеку, с ним у Тесина были всегда очень хорошие отношения.
— Что это значит, генерал?
Вместо ответа Штейфель отступил в тень, словно спрятался за спину других. Вперед выступил поручик, в руках у него появилась бумага, в которую он, однако, не заглянул, видно, текст был ему привычен.
— Именем всепресветлейшей государыни нашей Елизаветы Петровны вас, господин пастор, велено взять под стражу.
— Так объяснили бы, прежде чем вязать, как злодея? Зачем эти унижения?
В комнате меж тем шел тщательный обыск. Один офицер просматривал бумаги на столе, другой вскрыл сундук, в котором хранились записанные еще в университете лекции, тезисы проповедей, личная переписка. С кровати сорвали простыню, расстелили ее на полу и стали ворохом складывать на нее конфискованные бумаги, даже Библия, на полях которой разглядели личные пометы пастора, пошла в общую кучу. Все молчали.
Тесин услышал легкие шаги на лестнице. Офицеры невольно расступились, и он увидел Мелитрису. В глазах ее был ужас. Несколько секунд она молча смотрела на Тесина, потом, ни слова не говоря, стала медленно отступать. На площадке силы оставили ее, и, потеряв сознание, она упала. Внизу лестницы ее поймали руки матушки Тесина, родители не смели подняться наверх к сыну.
— Кто это? — крикнул поручик, выходя на площадку.
— Невеста моего сына, — ответил отец, губы его дрожали.
Родители не видели, как увели сына, потому что понесли в глубь дома бесчувственную Мелитрису. Когда они вернулись в прихожую, она была пуста, и только эхо доносило с улицы четкий, припечатывающий шаг многих ног.
В эту же ночь к Мелитрисе был вызван лекарь. Он послушал пульс, приподнял сомкнутые веки, постучал по груди молоточком. Все это он делал ради стоящих рядом людей, для диагноза ему было достаточно и беглого взгляда — у пациентки началась жесточайшая горячка.
Две дуэли
— В Познань, а там разберемся! — крикнул кучеру Сакромозо, как только карета миновала прусский пикет. Лядащев покорно кивнул головой, поправил сползающий на бок подкладной живот — поизносился на службе, и полез на козлы.
Взмах кнута, залихватский выкрик, и карета полетела. Они отъехали от Кистрина не более пяти верст, когда карета остановилась перед небольшой речушкой, вернее ручьем, с обрывистыми берегами. Перед самым въездом на хилый мосток была вырыта глубокая канава, объехать которую было невозможно.
— Что встали? — раздраженно крикнул Сакромозо, выглядывая из кареты.
— Окоп вырыли.
— Ну так ищи объезд.
По счастью, вдоль ручья, повторяя его изгибы, тянулся узкий проселок. Лядащев посмотрел окрест, не пора ли освобождать Белова из тесного плена, и решил, что рановато, место было слишком открытым. «Потерпи, дорогуша», — мысленно подбодрил он Александра и свернул на проселок.
Сакромозо откинулся на спинку сиденья. Ах, куда бы ни ехать, только подальше от Кистрина. Он
