участников героической эпопеи большевизма выделяются с чувством законной национальной гордости; что же до текущих революционных дел, то борьба интернационалов, грызня между фракциями старой РСДРП и даже современные склоки между «уклонами» и «линиями» излагают в патриархальных тонах внутриеврейской семейной истории[32].
Рядом с культивированием ультраинтернационалистских начал идет фанатическая проповедь национального самосохранения, — конечно, не в смысле религиозно-культурного самоосознания — об этих пережитках прошлого никто не заикается — а в элементарнейшем, доступном для городской черни виде — безоговорочного расового обособления и слепой нетерпимости к христианству. На высоту безусловной, общенациональной ценности возводится путем беззастенчивой агитации сионистская утопия в ее последней, фашистоидной и насильнической формации. Явление это в стране, не знавшей правового ограничения евреев, и при, в общем, полной удовлетворенности еврейского населения в гражданско- правовом смысле, весьма наглядно опровергает исходную, убежищеискательную доктрину сионизма и с новой стороны изобличает самостоятельное и безотносительное к осуществимости значение утопии как орудия отрицания и разрушения живых тканей общественно-государственной реальности.
Этой стороной своей деятельности та еврейская интеллигенция в Америке, которая не без гордости относит себя к российской культурной традиции, наиболее сближается с экономически, наиболее крепкими кругами еврейской псевдоаристократии, которым эта традиция в лучшем случае ничего не говорит. Эти круги наиболее заражены безграмотными «евгеническими» теориями американских ученых о «высших» и «низших» расах, разделяющими общую участь подобных теорий — развращать и разлагать по-разному, но с одинаковой неизбежностью и «высших», и «низших». В этой среде культурно-житейские традиции американизма и этикетные нормы американского bon ton’a являются предметами слепого подражания, напоминания о свежем восточном происхождении отвергаются с ожесточением, мифы о генеалогических древах, восходящих ко временам войны за независимость или хотя бы гражданской, культивируются с заботливостью. Не брезгуя никакими усилиями, лишь бы получить доступ в касту промышленно-биржевой знати стопроцентно туземного происхождения, эти круги насаждают известного рода антисемитизм по отношению к презренной низшей братии, над которой тяготеет позор открыто признаваемого российско- восточного происхождения.
Культурные и общественные интересы этих кругов обслуживает особая печать (конечно, на английском языке оксфордской чистоты), проводящая начала социально-политической благонамеренности и патриотизма и, в более или менее умеренных формах, известную дозу хвастливого возвеличения иудаизма, главным образом в форме перечисления еврейских достижений и рекордов на разных поприщах культурной деятельности, т. е. в форме количественных определений, наиболее доступных американскому восприятию. Тут же, в благопристойных и литературно-изысканных формах, попытки религиозно- догматической самозащиты, наивность и беспомощность которых еще раз напоминает о жалкой скудости религиозной мысли в современном еврействе; у этих незадачливых апологетов образ иудаизма по привычке драпируется в убогую мантию рационалистического скептицизма, из-под складок которой невзначай и некстати высовывает свой знакомый лик банальнейшее безбожие. Именно из колчана воинствующего атеизма извлекаются злейшие и ядовитейшие стрелы для вящего уязвления христианских противников — зачастую в весьма нетолерантной и неджентльменской форме.
За последние годы наблюдается тревожный феномен протестантизации иудаизма, уподобления его одной из бесчисленных сект, столь своеобразно окрашивающих картину американской духовно-религиозной жизни крикливой пестротой эксцентричного провинциализма. Мистико-догматическая сущность и глубокий метаисторизм иудейства подменяется нравоучительным пустословием и ханжеской мертвечиной. Даже и во внешнем облике, и в душевном стиле «реформированного» еврейского духовенства начинают проглядывать небывалые и отвратные черты. Вместо истовой скромности и ясной тишины наших старых «равви» — знака сосредоточенности внутреннего слуха на голосе высого призвания — плебейская говорливость модных проповедников и корыстное внимание к малым и темным делам биржевых и политических торжищ. На ординарных, бритых физиономиях реформатских раввинов — ненужный и дерзкий вызов тысячелетней традиции народов азийского круга культур, тупое нечувствие литургического и эстетического смысла староотеческих канонов, возвеличивающих благообразие брадатого лика.
В стране, вознесшей экономию усилий на высоту национального идеала, естественна была эта встреча на линии наименьшего сопротивления обездушенного и урбанизованного иудаизма биржевых дельцов с запоздалой и нетворческой рецепцией ветхозаветных начал у протестантства в его наименее соборной и вселенской формации. Но метаисторические пути разрешения иудео-христианской трагедии пролегают в героическом направлении
Указанные выше формы утопического засилья в американско-еврейской жизни развиваются в среде материально благополучествующей, держащейся или тянущейся к некоторой высоте культурных притязаний. Но, конечно, наряду со всем этим в безликих стотысячных массах, куда стекается вся муть первобытной классовой зависти, вся горечь разочарования неудачников и неприспособленных в осуществимости принесенных из-за океана мечтаний о легкой и богатой жизни, утопическая одержимость облекается в более Доступные и элементарные формы. Коммунистические и анархические учения пышным цветом распустились в урбанизованном, опролетарившемся еврействе. В сущности, почти все наличные кадры американского коммунизма состоят из выходцев из нью-йоркских гетто. В коммунистической пропаганде находят себе выход мстительные инстинкты ущемленного самолюбия еврейской полуинтеллигентщины; в ее неспокойных водах находят убежище и разрешение все личные драмы разбитых счастий, преждевременно увяданий и непризнанных притязаний. Потертые еврейские юноши из рабочих кварталов и всюду снующие девицы не первой молодости с фанатическим рвением штурмуют твердыни капитализма в многочисленных забастовках и демонстрациях, стоически вынося удары дубинок атлетических полисменов. Пусть, на взгляд классового врага, эти твердыни неприступны, ресурсы правительства неисчислимы, шансы на успех для небольшой кучки восточных евреев и «сознательных» негров и китайцев ничтожны. В минуту слабости закрадывается мысль, что только чудо, утопическое чудо творимой безбожной легенды, может сокрушить главу капиталистического змия. Но чудеса сделались возможными в наше безумное время: не в наши ли дни оно явлено было миру в далекой, таинственной и могущественной стране? Были полуистертые в памяти имена городов и местечек среди безграничных степей — места первых детских игр с забытыми товарищами, куда еще возвращались только старческие воспоминания отцов и матерей. И вдруг эти имена заиграли яркими огнями в газетных реляциях о гигантской гражданской войне, о небывалой победе, одержанной в стране их детских снов такими же, как они сами, рабочими и невиданными, суровыми, добрыми и страшными крестьянами над вековыми угнетателями, хозяевами и капиталистами. И создалась, и с тех пор все крепнет и ширится небывалая легенда о невозможном, разгораются огни небывалого патриотического рецидива в старых не по возрасту еврейских глазах.
И сейчас в библиотеки русско-еврейских кварталов повалила, на смену остаткам былой политической эмиграции, нового рода публика. Стриженые девушки и кудлатые молодые люди, воскрешая в памяти все оставшееся от языка Ленина, сидят, углубившись в многозначительный и радостный смысл пророческих глаголов нового откровения, вешаемого со страниц книжек на грубой бумаге с пестрыми и госиздатскими обложками.
От полноты истины, возвещенной в этом откровении, радостные искры сверкают в многозначительно переглядывающихся глазах и молитвенные восторги играют на бескровных лицах. Столь долго искомая человечеством истина, этот философский камень алхимиков социальной утопии, оказывается целиком схвачена и вложена в три тома плохого русского перевода Маркса и в двадцать с лишним более жидких томов легендарного мудреца и провидца, воссиявшего миру со снежных степей далекой Московии, этой столь чудесно, как в сказе, обретенной, первой и подлинной родины.
Конечно, лишь сравнительно немногим счастливцам доступно духовное пиршество столь изысканной роскоши. Остаются еще многие десятки, даже сотни тысяч алчущих благой вести со старой
