10. Бела Лугоши
Я двинулся назад по Коламбус-авеню, жуя бутерброд, — и направлялся я в морг. Я вспомнил еще одно место, где можно раздобыть патронов. Риск тут имелся, но во всем, что я нынче делал, имелся риск, начиная с того, что я утром проснулся. Встанешь отлить, и уже шансы пятьдесят к одному, что половина мочевого пузыря стечет мне по ноге, если вы понимаете, о чем я.
Один мой друг работал в морге. И у себя в столе держал револьвер. Когда я только познакомился с этим парнем, мне сразу показалось, что это как-то странно. Ну то есть, зачем вам, к чертовой бабушке, револьвер там, где навалом покойников? Очень невелика вероятность, что Бела Лугоши[4] и кто-нибудь из его друзей, например Игорь[5] ворвутся внутрь и уволокут оживлять каких-нибудь жмуриков.
Однажды я спросил у своего друга о револьвере.
Несколько минут он ничего не отвечал.
Думал. Очень серьезно.
— Привезли мне одного мертвого маньяка с топором, — наконец сказал он. — Он обезглавил всех картежников, которые двадцать лет каждую пятницу по вечерам собирались у него в подвале, и его пристрелила полиция. Он бегал по улице и размахивал топором, когда полицейские всадили в него восемь пуль. Его привезли сюда, и выглядел он вполне мертвым, но все закончилось скверно. Я засовывал его в морозилку, а тут он сел и попытался отхватить мне голову рукой. Думал, там у него по-прежнему топор. Я его стукнул по голове кюветой, куда мы кишки при вскрытии складываем, и он угомонился. Когда приехала полиция, которую я тут же вызвал, он и на самом деле упокоился.
Вышло неловко — мне не поверили. Решили, что я пропустил стаканчик-другой и все это мне пригрезилось.
«Нет, — говорю. — Вы привезли сюда жмурика, ребята, который не совсем прижмурился. То есть этот сукин сын еще брыкался».
И тогда твой приятель Каток, который тоже с ними был, говорит: «Колченог, дай-ка я задам тебе вопрос».
«Конечно», — говорю я.
«И я хочу, чтобы ты на него ответил как можно правдивее. Хорошо?»
«Хорошо, — говорю. — Пали».
«Ты видишь кучу пулевых дырок в этом мерзавце?»
«Ну да», — отвечаю я.
«Он уже мертвый?»
А мы все стоим вокруг тела. И в нем дыр столько, что прямо смешно.
«Ну да», — говорю.
«Ты уверен, что он мертв?»
«Абсолютно», — говорю.
«Абсолютно?» — переспрашивает Каток.
«Абсолютно».
«Так и забудь об этом», — говорит он.
«Вы мне не верите?» — спрашиваю я.
«Мы тебе верим, — говорит он. — Только больше никому не рассказывай. Я бы не рассказывал даже твоей жене».
«Я не женат», — отвечаю я.
«Тем более».
А потом они ушли.
Перед уходом они хорошенько меня оглядели. Я все понял, но этот сукин сын действительно был еще жив, а испытывать судьбу со всеми этими дохлыми убийцами, грабителями банков и маньяками, которых сюда привозят, мне больше не хотелось. Никогда ведь не знаешь, в самом деле они откинулись, или только притворяются, или без сознания, или еще что-нибудь, и потом возьмут и кинутся на тебя. Поэтому в столе я держу револьвер. Теперь я ко всему готов. И в следующий раз: БАМ!
Вот где я раздобуду себе патронов.
Одолжу у своего друга Колченога, который работает в морге и держит под рукой револьвер, чтобы стрелять в покойников.
11. 1934
Вдруг я вспомнил, что утром должен был сделать один телефонный звонок, но у меня тогда не было никеля, а теперь есть, благодаря сержанту Катку, поэтому я остановился у телефонной будки и позвонил.
Того, кому я звонил, не оказалось дома, и монетку мне телефон не вернул. Я ударил его полдюжины раз кулаком и назвал сукиным сыном. Тоже не помогло. После чего я заметил на трубке мазок горчицы, и мне стало немного лучше.
Придется звонить еще раз попозже, а мои первоначальные семьдесят пять центов тратились как-то деловито. Было бы смешно, было бы над чем смеяться.
В любом случае, есть мне больше не хотелось.
Надо и дальше смотреть на светлую сторону.
Нельзя, чтобы меня это пробило.
Если это меня по-настоящему пробьет, я задумаюсь о Вавилоне, и станет только хуже, потому что уж лучше я подумаю с Вавилоне, а не о чем-нибудь другом, а задумавшись о Вавилоне, я не смогу ничего делать — буду лишь думать о Вавилоне, и вся моя жизнь развалится на куски.
Как бы то ни было, так все и шло последние восемь лет, с самого 1934 года, когда я и начал думать о Вавилоне.
12. Блондинка
Когда я входил в морг за самым Залом правосудия на Мерчант-стрит, оттуда выходила плачущая женщина. Одетая в меховую шубку. Дамочка, судя по всему, весьма изысканная. Короткие светлые волосы, длинный носик и рот, который выглядел так хорошо, что у меня заболели губы.
Я уже давно ни с кем не целовался. Трудно отыскать людей, которых можно поцеловать, если у тебя в кармане совсем нет денег, да и сам ты — такой задрот, как я.
Я никого не целовал со дня перед Пёрл-Харбором. Тогда была Мэйбл. В историю о своей любовной жизни я пущусь позже, когда ничего другого происходить не будет. То есть вообще ничего: ноль.
Спускаясь по лестнице, блондинка посмотрела на меня. Посмотрела так, будто мы знакомы, однако ничего не сказала. Плакала дальше, и все дела.
Я оглянулся через плечо: может, за мной идет кто-то еще, на кого она могла посмотреть, но в морг заходил я один, так что, судя по всему, она смотрела на меня. Странно.
Я повернулся и пронаблюдал, как она уходит.
Блондинка остановилась на обочине, подъехал шестнадцатицилиндровый черный «кадиллак ла- салль» с шофером, и блондинка в этот лимузин села. Казалось, машина появилась из ниоткуда. Сначала ее не было, а потом — была. Когда машина отъезжала, дамочка смотрела на меня из окна.
Шофером у нее был очень крупный и гадкий на вид господин. Лицо как у Джека Демпси[6] и массивная шея. Как будто он с удовольствием провел бы десять раундов
