— Берегись барракуды, — говорил отец.
Я ныряла с открытыми глазами в надежде хоть раз ее увидеть, но мне ни разу не повезло. Я попыталась уговорить его пустить меня на рыбалку на тарпана, но отец сказал, что четырнадцатилетних девочек туда брать запрещено. В тот же день из-за огорчения и перегрева на тропическом солнце я покрылась потницей.
Отец, чтобы облегчить мои страдания, повел меня в кинотеатр, где был кондиционер и где мы просидели чуть ли не весь день. Фильм был испанский и шел без субтитров. Мы смотрели его до тех пор, пока не закончились деньги, а потом вышли из тихого прохладного зала и почти в темноте отправились домой по спокойным улочкам Ки-Уэста. К нашему возвращению в доме уже горел свет и было полно людей — приехали Том, его жена Бекки и группа французских документалистов, которых привез в Америку Ги де ла Вальден.[11] На ужин мы все съели по огромной тарелке креветок. Уснула я под громкие голоса и взрывы смеха.
— Хочу выбросить весь этот хлам из подвала! — крикнул оттуда мой муж тем тоном, который у него означает: «Я занят уборкой, и не мешайте».
— Не выбрасывай пальто, — попросила я. — Я еще не могу с ними расстаться.
Теперь они оба прожариваются на солнце. Однажды, когда Пол жил в Нью-Йорке, ему пришлось походить в тяжелом шерстяном пальто своего деда. Мне тоже хотелось бы, чтобы отцовские вещи кому- нибудь пригодились, но в глубине души мне кажется, что надевать их нельзя. Неизвестно почему, но мне кажется, будто самоубийство заразно, и если кто-нибудь наденет пальто, то он заразится смертью. Умом я понимаю, что это невозможно, но у меня до сих пор перед глазами стоят кровавые пятна. Я стараюсь думать: пальто — это просто пальто. Одежда не виновата в том, что отец в минуту отчаяния решил свести счеты с жизнью.
Наверное, и я в конце концов сумею вывести пятна. Пальто вполне еще могут повисеть в подвале лет шесть, пока муж опять не займется уборкой. И наверное, тогда я ему опять крикну, чтобы он их не выбрасывал. Он их вывесит на перилах, но еще через шесть лет я уже, может быть, смогу и с ними что- нибудь сделать.
ПЕЧАТНАЯ МАШИНКА
На Гири-стрит печатная машинка «Селектрик» фирмы «Ай-Би-Эм» стояла в кабинете на большом темном дубовом столе, покрытом прозрачным пластиком. Рядом, вдоль коробок с корректировочными бумажками и рукописей, лежали остро заточенные, выложенные в аккуратную линию шестигранные карандаши. Никогда в жизни отец не просил меня не касаться его бумаг: они, много значившие для отца, мне казались важнее всего на свете.
— Можно попечатать? — спросила я как-то раз, когда мне было шесть лет.
Обычно отец отвечал: «Не сейчас», но в тот раз усадил меня за стол, вложил в машинку два белых листка, повернулся ко мне и наставительным тоном сказал:
— Если не вложить второй лист, можно испортить каретку. — И тут же нетерпеливо добавил: — Нет, нет. По одной клавише. Не колоти. Осторожно. Вот так.
Он оставил меня одну. В комнате стало тихо — кроме гудения машинки, не было ни звука. Тишина долго мешала мне и немного даже напугала. Ноги у меня не доставали до пола, и казалось, будто я в этой тишине плыву, но потом я склонилась к столу и принялась печатать, осторожно нажимая на клавиши и каждый раз вздрагивая от стука молоточков. Я напечатала свое имя, потом еще несколько слов, а потом села, не зная, что еще делать с пустым листком.
Я чувствовала, что эта машинка была входом в тот, другой мир, куда время от времени исчезал мой отец. Я не раз разглядывала кабинет — высокий потолок, большую люстру над головой, бесконечные ряды книг, драное синее покрывало вместо шторы на высоком грязном окне, закрывавшее от меня улицу, — и пыталась найти во всем этом ключ, который позволил бы и мне попасть в то загадочное измерение. Отец вел себя в кабинете, будто это была самая обыкновенная комната, но мне не верилось, я ведь точно знала, что это не так. Я подолгу наблюдала за ним за работой, ожидая, когда наконец он ненароком выдаст тайну комнаты, но отец просто сидел и печатал. Иногда я открывала дверцы небольшого платяного шкафа, где хранился его немногочисленный гардероб, чтобы проверить, не уходит ли он через шкаф. В шкафу была обыкновенная задняя стенка.
Так что воротами в другой мир была явно лишь эта гудевшая электрическая машинка. Я была уверена: если раскрыть ее тайну, я тоже туда попаду. Не год и не два я пыталась найти среди клавиш ту волшебную, которая и была ключом.
Разгадать эту тайну мне помогла тонкая черная тетрадь, подаренная учительницей по имени Элен Сикэт. Элен была добрая, и отец пригласил ее ко мне заниматься английским языком, потому что я в одиннадцать лет писала с ошибками. После занятий с Элен ошибки у меня, как были, так и остались, но зато она мне подарила тетрадь, куда я переписывала набело задания, и в результате начала свободно писать. А отец тогда мне, чтобы исправился почерк, купил настоящую авторучку, писать ею было легко и я впервые обнаружила, как в словах, записанных на бумаге, остается мой голос. Потрясенная своим открытием, я продолжала ставить ошибки, вполне довольная жизнью.
Так я поняла тайну комнаты. Дело было вовсе не в печатной машинке: волшебный мир отца рождался в его воображении. Обыкновенные люди живут в мире внешнем, а он жил в своем, внутреннем. Чтобы работать, он отправлялся не на службу, не в офис, а в глубь самого себя, и его тело служило ему и картой, и путеводителем. С тех пор я еще больше полюбила его книги. Пусть в одиннадцать лет я их не понимала, но верила, что когда-нибудь все пойму.
Когда я закрывала машинку, у меня это никогда не получалось как следует. В шесть лет пальцы еще не слушались, и крышка закрывалась всегда набекрень.
— Пойду поищу папу, — говорила я. — Надоело.
— Ты вернула каретку на место?
— Да.
— Хорошо. Посмотрим. Очень хорошо. Молодец.
В девять лет я получила от него в подарок собственную машинку. Это была черная портативная «Ройяль».
Она занимает сейчас почетное место рядом с компьютером. Моя дочь давно положила на нее глаз. «Ройяль» идеально подходит для девятилетнего ребенка. Иногда я разрешаю Элизабет на ней попечатать, а потом она легко ее закрывает, потому что крышка у нее самая что ни на есть удобная. В сентябре Элизабет исполнится девять, и тогда я отдам ей машинку насовсем. Интересно, испытывает ли моя дочь то же, близкое к отчаянию восхищение, которое заставляло меня когда-то искать мир, в котором жил мой отец.
Коричневая «Селектрик» теперь стоит у меня на чердаке, где нет никакой розетки, подальше от соблазна.
ЦЕЛЬНЫЙ ОБРАЗ
Воспоминания кружатся, словно снежные хлопья, и вот я снова вижу себя подростком рядом с отцом. Отец стоит, немного сутулясь, потому что у него сколиоз, руки спокойно лежат на бедрах, пальцы тонкие, выразительные, с обкусанными до крови ногтями. Отец трогается с места, идет, глядя прямо перед собой, и я тоже шагаю с ним рядом по улице Сан-Франциско на дневной субботний киносеанс. Небо в тучах и останется в тучах, когда мы выйдем из кинотеатра. В кинотеатре мы разделяемся — отец идет в полупустой
