ЗЕМЛЯ ОБЕТОВАННАЯ
Отец приходил иногда во сне. Наяву я знала, что его нет, но во сне он приходил. Я старалась держаться разумного, спрашивала, как такое возможно.
— Я видела тебя мертвым, — говорила я, что на самом деле было неправдой, потому что его я не видела, а видела только кровь.
Отец мне подыгрывал:
— Это всё ЦРУ, там умеют устраивать такие спектакли.
— Так это был фокус?
— Ага.
И я верила ему до утра, а когда просыпалась, снова понимала, что его нет.
Около года назад сон изменился. Отец явился, ответил на кое-какие мои вопросы, что делать с книгой, кое-что посоветовал и рассказал что-то смешное. Сон этот продолжался, может быть, всего несколько секунд, но он был прекрасный.
Теперь я понимаю, что тогда во сне мне приснилась земля обетованная, а наяву я все еще бреду по своей пустыне, слушаю шуршанье гремучих змей, пытаюсь не наступить на скорпиона и знаю, что боль вот-вот вернется.
ФОТОКОПИЯ
Мне было тринадцать лет, я устала и сидела, прислонившись к копировальной машине на полу в аптеке в Норт-Бич. В те времена на то, чтобы переснять рукопись, уходило немало времени. Я знала, что сейчас с отцом лучше не разговаривать, — механические операции его раздражали. Это теперь можно положить в лоток пачку бумаги и нажать на кнопку. А тогда машина переснимала по странице зараз. Потом нужно было опять опустить монетку и класть следующую. Кредитных карточек не было. А потом нужно было ждать, пока машина медленно просветит каждую строчку.
Мне казалось, я жду уже целый день. У меня была новая сумочка, и мне не терпелось на улицу. Сумка была пустая, лежали в ней только расческа и доллар. Когда отец все же закончил, я так обрадовалась, что вскочила и забыла про сумку. Хватилась я только дома.
— Там было что-нибудь важное? Можно, конечно, вернуться, но ее наверняка уже кто-нибудь подобрал.
Я согласно кивнула. Мне было жалко сумку, но я понимала, что отец прав.
Вряд ли стоило целый час трястись в автобусе ради вещи, которой, скорее всего, уже нет. Я махнула рукой. Я давно поняла, что для нас с отцом дороги назад не существует. Мы с ним двигались лишь в одном направлении.
ОСТРАЯ ФАЗА
В жизни отца на моих глазах прошли четыре острые фазы. Три он пережил. Острой фазой называют период, когда человек действительно способен что-нибудь с собой сделать.
Впервые отец заговорил о смерти, когда мне было четыре года. В мои четырнадцать он сказал, что не покончил с собой только потому, что не хотел, чтобы его нашла я. Три раза ему удавалось взять себя в руки и жить дальше, а я тогда лишь беспомощно стояла рядом и ждала.
Я все ясней и ясней вижу две его стороны. Он был мой отец, к которому можно было приехать, пожаловаться на неприятности, мой отец, который знал все, который меня любил. Но жил он со своей болью в душе, и, став старше, я начала это понимать, и моя жизнь тоже окрасилась в черное. Мне было двадцать, когда он позвонил среди ночи и вынудил-таки меня умолять, чтобы он ничего с собой не сделал. «Пожалуйста, папа, не надо, пожалуйста, не надо», — плакала я. Он бросил трубку, и я осталась совсем одна стоять в кухне, дрожа от страха. Я долго тупо смотрела на светившийся диск электрической печки, единственное там светлое пятно.
ДРАМА С ДВУМЯ ПАЛЬТО
На перилах на заднем крыльце развешены два пальто. Они оба раньше принадлежали отцу. Одно тяжелое, черно-серое, второе замшевое, бирюзовое, с серебряными пряжками на манжетах. Застежки расстегнуты и торчат, как у отца. Он всегда так и ходил, с торчавшими в стороны застежками, с болтавшимися рукавами, откуда выглядывали его неизменно белые руки. Я не раз брала его за руку, когда он был в этом пальто, касалась щекой застежек и слышала запах замши, удивляясь, до чего она мягкая. Сейчас даже трудно поверить, что я была такой крохотной.
Переехав в Калифорнию, отец одевался, как одеваются на Северо-Западе, и был похож, как теперь говорят, на «гранджера». Погода на тамошнем побережье Тихого океана меняется так часто, что, выходя из дому, надевают футболку, сверху рубашку с длинным рукавом, а сверху еще какой-нибудь свитер и плащ.
Кожа у отца была очень белая, никакой загар к ней не приставал. Никогда не видела его обгоревшим: он боялся солнца. Он не умел плавать или, во всяком случае, так говорил. Однажды мы с ним пришли на пруд, где он влез в холодную воду и стал барахтаться возле берега, то и дело вставая на дно ногами, с воплями, что вот же он плывет по-настоящему, и я была потрясена. Я почувствовала себя немного обманутой, потому что раньше он всегда клялся, будто плавает как топор, а тут и впрямь ему удавалось держаться на воде.
Как-то он признался мне, что когда приезжает в Ки-Уэст, то по ночам ходит купаться. Все его друзья-мужчины были очень загорелые и ходили в «топсайдерах» без носков. Отец носки надевал всегда.
Чтобы не обгореть, он выходил из дому при полном параде, включая шляпу, защищавшую лицо от солнца. В таком виде он мог отправиться на коралловые рифы на рыбалку на тарпана. Я же, унаследовавшая кожу от матери, могла безнаказанно подолгу просиживать у бассейна в прелестном открытом купальничке, который мне подарила Бекки, жена Тома Макгуэйна. [10] Я была робкая девочка и потому так и не решилась сказать ей, как он мне нравился.
Отходила я от бассейна, только если меня вдруг звали на пляж, и тогда я ныряла в соленые волны теплого океана.
