пришлось пережить тяжелые моменты в жизни — я это знаю. Ему тридцать девять лет, он на год старше меня, и меня поразило, с какой готовностью он хочет взять на себя обязательства завязать длительные отношения. Он готов принять все, что из этого вытекает. А я? Двойственная, неуверенная, колеблющаяся, испуганная, застигнутая вихрем страха и тщательно скрываемых комплексов, я чувствовала себя этим утром совершенно беспомощной, неспособной ясно думать.
Я закрыла глаза и, скрестив руки, уронила голову на письменный стол, понимая, что меня охватывает паника. Я ни в коем случае не могла позвонить Ричарду, как накануне обещала. Просто мне нечего ему было сказать, не было для него ответа.
Внезапно я подскочила от резкого звонка телефона и, постаравшись успокоиться, взяла трубку.
— Алло?
— Мэллори?
— Да.
— Это я, Ричард.
— Я знаю.
— Мэл, мне надо уехать из города. У меня командировка.
— О! — сказала я, удивленная этим заявлением. — Это очень неожиданно, не правда ли?
— Да. Я об этом узнал только что. Журнал посылает меня в Боснию. Я уезжаю немедленно. Миротворчество ООН и НАТО постепенно оборачивается полным поражением. Так что я уезжаю…
— Но ведь обычно подобные вещи не относятся к твоим темам, не так ли? — перебила я. — Я имею в виду, что ты не военный корреспондент.
— Я не в этом качестве туда еду, вернее, не совсем в этом. Я собираюсь написать что-то вроде аналитической статьи специального корреспондента. На фоне всеобщих разговоров идет массовая кровавая бойня, западные лидеры в смятении, а мир проявляет ужасное безразличие к человеческим страданиям. — Он помолчал, а потом добавил вполголоса: — Это реакция на все, что произошло в нацистской Германии шестьдесят лет тому назад… — Его спокойный, озабоченный голос замолк.
— Что за кошмар! — воскликнула я. — Мир не более цивилизован, чем был в десятом веке! Ничего не изменилось, мы ничему не научились. Люди нравственно испорчены, злы.
— Да, я знаю, Мэл, — ответил он, чуть слышно вздохнув.
Стараясь овладеть собой, я сказала:
— Значит, ты сегодня уезжаешь?
— Через пару часов я еду в аэропорт Кеннеди.
Последовала небольшая пауза, и он произнес:
— Мэл…
— Да, Ричард.
— У тебя есть ответ для меня?
Минуту-другую я молчала, затем, внезапно охрипнув, сказала:
— Нет. Боюсь, что нет. Извини меня, Ричард. Мне нужно время. Я тебе говорила… — Теперь мой голос звучал едва слышно.
Ричард не сказал ни слова.
Я крепко держала телефон и ждала, гадая, как он примет мой отказ.
Внезапно он заговорил:
— Может быть, когда я вернусь из Боснии, — сказал он твердо и решительно, — у тебя будут хорошие новости для меня: ты мне скажешь то, что я хочу услышать. Ведь ты скажешь, да?
— Когда ты вернешься? — спросила я, не клюнув на его приманку.
— Через неделю или десять дней.
— Будь осторожен, Ричард. Там, куда ты едешь, опасно.
В трубке раздался его звонкий, беззаботный смех, к которому я уже начала привыкать:
— Я не намерен поймать шальную пулю, если ты это имеешь в виду. Это не моя судьба.
— Тем не менее, будь осторожен.
— Я буду. Ты сама будь осторожна, Мэл. Пока.
Он повесил трубку, прежде чем я успела попрощаться.
Через пару минут, оставив офис, я прошла через задний холл и вышла наружу в сад.
По мощенной камнем дорожке, пролегающей среди обширного газона за домом, я быстро прошла до холма, возвышающегося над частью моего владения и над долиной далеко позади него. Холмы, темно- зеленые от мощных великолепных деревьев, возвышающиеся над долиной, защищали ее от ветров в холодные зимние месяцы. Два маленьких домика ютились в седловине между холмами и даже в плохую погоду были всегда такими живописными, теперь же они выглядели прохладными и гостеприимными, сияя белыми крышами с темными коньками; их сады пестрели разноцветными красками.
Я отвела взгляд и посмотрела прямо вниз перед собой. Здесь, у основания зеленого травянистого склона, ниже места, где я стояла, постоянно паслись лошади. Слева от них, завершая буколическую картину, стояли старые конюшни, свежевыкрашенные в красный цвет с белой отделкой. Справа от вытянутой лужайки блестел на солнце пруд, спокойный и гладкий, как зеркало; семейство канадских гусей плыло, выстроившись в прямую линию, по его темной поверхности среди восковых бледно-розовых водяных лилий.
Через некоторое время я перевела взгляд на роскошные кусты роз в полном цвету, затем взглянула на свой огород за белым частоколом, отгораживающим его от сада с многолетними растениями, сверкающими всеми оттенками цветов. Здесь все так хорошо цветет; до чего же прекрасная земля, такая богатая, такая подходящая для жизни!
Я подняла голову и посмотрела на небо. Оно было самого яркого, самого пронзительного голубого цвета, с высоко клубящимися ослепительно белоснежными пушистыми облаками. Я несколько раз моргнула от яркого света, а затем внезапно поняла, что плачу.
По моим щекам все продолжали бежать слезы, а я думала о недавних словах Ричарда. «Я не намерен поймать шальную пулю», — сказал он, заканчивая разговор.
Я вздрогнула: на ярком солнце меня неожиданно окатило ледяным холодом, хотя воздух по-прежнему был знойным. «Никто не знает, что готовит ему жизнь, что имеется у судьбы в запасе», — подумала я. И я понимаю это лучше, чем другие.
Прошло уже пять лет.
Я погрузилась в прошлое, вернувшись в лето 1988 года, воспоминание о котором навсегда выгравировано в моем сердце.
Часть первая ИНДИАН-МЕДОУЗ
1
Я проснулась словно от толчка, как будто кто-то дотронулся до моего плеча, и была почти уверена, что увижу Эндрю, стоящего у моей кровати. Я лежала в полутемной комнате и моргала, но его здесь не было. А как он мог здесь оказаться? Он уехал в Чикаго по делам, а я была здесь, в Коннектикуте.
Хорошенько натянув на себя одеяло, я сползла поглубже в постель, надеясь снова заснуть. Вскоре мне стало ясно, что я не засну, поскольку в моей голове началась усиленная работа. Ранее, на этой неделе, мы поссорились с Эндрю, и эта глупая малая ссора, причину которой я уже с трудом могла вспомнить, все еще стояла между нами.
