старые ведьмы больше никому не нужны. И Джина не нужна. Грустно.
Она вынимает из кармана кружевной платочек, от которого веет мощной жасминовой волной, и подносит его к глазам, а потом протягивает Жюли руку.
— Помоги, пожалуйста. После того, как меня избили, у меня ослабли ноги. Пойдем, я покажу тебе свою квартиру. Здесь у меня кабинет. Я взяла секретаря, и он теперь занимается всеми делами. А это еще одна гостиная, но я ее превратила в такую «сборную» комнату — у меня здесь книги, кассеты, знаешь, всякие старые фильмы, которые я никогда не смотрю…
Она останавливается прямо напротив Жюли и остреньким указательным пальцем легонько постукивает ее в грудь.
— Мне ничего больше не хочется. Я боюсь. Вон, на столике, мои документы. Но я даже не смею их убрать.
Жюли видит паспорт и удостоверение личности.
— Мне их вернули, — рассказывает Джина. — Нашли в ручье.
Жюли с любопытством открывает замызганный пас-, порт.
«Джина Монтано… Родилась… Урожденная… 1887 год». Так, отлично!
Она бежит глазами по строчкам. На лице ее играет улыбка. А Джина уже тянет ее за рукав.
— Идем, покажу тебе кухню. Вообще-то я почти все время провожу на кухне.
На пороге Жюли удивленно вздрагивает. Стены здесь сплошь оклеены афишами, как когда-то делали в маленьких районных кинотеатриках. Вот Джина в объятиях Тайрона Пауэра. Вот Джина в «Неистовом Везувии», рядом с ней — завитый и напомаженный актер, прикрытый леопардовой шкурой. Джина в «Тайне бунгало» — целится из револьвера в мужчину, готового выпрыгнуть в окно. И на всех афишах, от пола до самого потолка — страстные поцелуи и пылкие объятия. На всех — крупными буквами — «ДЖИНА МОНТАНО».
Джина, скрестив руки, тоже смотрит.
А потом добавляет, как ей кажется, легкомысленным тоном:
— Все они: Бауэр, Эррол Флинн, Монгомери, Роберт Тэйлор — все они держали меня в объятиях. Я все еще помню. Видишь ли, поздно мне переезжать.
— Отчего же? — не согласна Жюли. — Напротив, вы сейчас подали мне идею. Ваше место — среди нас, в «Приюте отшельника».
— Поздно. Слишком поздно, поверь мне. О, мне уже не раз предлагали. Как- то сын заезжал — у него было время между двумя рейсами на самолете. Он готов купить мне новую квартиру с хорошей охраной. Но понимаешь… Я всю жизнь кочевала, как цыганка — правда, как очень богатая цыганка. Милая моя Жюли, на самом деле мое настоящее место — на кладбище.
На этот раз она плачет уже без кокетства. Она действительно очень старая одинокая и испуганная женщина. Она опирается на плечо Жюли.
— Спасибо тебе, — тихонько говорит она. — Спасибо, что зашла. Да, ты права. Если бы только меня там приняли, у вас. Может быть, там я наконец-то обрела бы покой.
Хочешь чашку кофе? Свари сама, ладно? Вон там, возле плиты.
Ее голос больше не дрожит. Она показывает на одну афишу, на которой изображена повозка с американскими первопоселенцами в окружении толпы воинственных индейцев. Джина, придерживая убитого кучера, сжимает в руках винчестер. Это называлось «Зов Запада».
— Видишь, — говорит она, — я уже искала землю обетованную. Тебе сколько сахара?
Присев возле Жюли, она не сводит с нее тревожного взгляда.
— И ты думаешь, что меня примут?
— Приняли же нас с Глорией.
— Вы — другое дело. Вы были уникальными артистками.
— Скажите еще, что мы — ценные экземпляры для коллекции.
— Ах, Жюли, но я-то! С моими приключениями, любовниками, разводами!
— Вот что вас волнует! Глория выходила замуж пять раз, не считая мелких увлечений. Ее жених погиб в Вердене, ее муж-еврей был депортирован, другого мужа убили оасовцы, последний покончил самоубийством, а еще один… Я уже даже и не помню…
— Расскажи, расскажи! — с жадностью набрасывается на нее Джина. — Обожаю, когда мне рассказывают! Разумеется, все были богачи?
— Само собой. Глория всегда знала, где, когда и в кого влюбляться.
— А ты?
— Я?.. Я постаралась заглушить в себе чувства. А потом, я ведь долгие годы провела по санаториям и клиникам. Выбиралась из одной депрессии, чтобы сразу же погрузиться в другую.
— Мама мия! Ужас-то какой! Ну а сейчас ты вылечилась?
— Вылечилась? Если уж вы так хотите знать, то я каждую весну жду, что у меня вырастут новые пальцы. Я жду уже шестьдесят три года.
— Жюли, ты меня убиваешь. А знаешь, несмотря ни на что, ты так бодро выглядишь! Мне стыдно за себя… Значит, ты думаешь, если я перееду к вам, меня хорошо примут?
— С распростертыми объятиями! Ведь для всех остальных мы — что-то вроде редкостных животных. От нас веет джунглями. Представляете, Джина, домашние джунгли, это так интересно! И сейчас как раз продается прекрасная вилла — «Подсолнухи». Стоит, конечно, дорого, но не думаю, что это может вас остановить.
— Нет, не остановит. Еще чашечку? Ты ведь не спешишь?
— Даже если бы спешила, такой чудный кофе стоит того, чтобы задержаться.
— Тогда подожди.
Джина выдвигает ящик стола и достает колоду карт «Таро».
— Подсними!
Со стороны Жюли это не было ни упорство, ни даже настойчивость — скорее нечто вроде развлечения, с известной долей сострадания. Как будто возможный переезд Джины в «Приют отшельника» мог иметь для нее первостепенное значение! Как будто вообще что- нибудь на свете могло иметь первостепенное значение! Но посмеиваясь в душе над своим планом, она все-таки надеялась на его осуществление. Просто ей хотелось посмотреть, что из этого получится. Так слегка безумный ученый, пренебрегая опасностью, с отчаянной решимостью экспериментирует с веществом, чьи свойства далеко еще не изучены. Ей пришлось немало потрудиться. Она отправила Джине рекламные проспекты, расхваливающие красоты, удобства и прочие достоинства «Приюта отшельника». Она раздобыла внутренний план виллы «Подсолнухи» с расположением комнат, их размером и даже ориентацией по частям света (Дело в том, что Джина непременно желала, чтобы ее кровать стояла строго по линии «север-юг»). Она снабдила ее списком домовладельцев с подробностями их биографий. Она даже собиралась составить график частоты преобладающих ветров, поскольку Джина опасалась мистраля. Каждая из этих бумажек подолгу обсуждалась по телефону, а когда Жюли чувствовала, что возникает новая непредвиденная трудность, она без колебаний собиралась и ехала в Канны.
Часто от усталости и боли ее буквально сгибало пополам, и тогда она заходила пересидеть приступ в кафе или, если он, на счастье, случался дома, просто забивалась в свое кресло. Иногда ее посещала мысль, что еще совсем не поздно, что операция могла бы ее спасти. У нее еще оставалось право выбора, но дни шли за днями, а она ничего не предпринимала для этого — потому что для себя все уже решила. Однажды утром Глория пригласила ее к себе. Она была как никогда мила.
— Ты сегодня в хорошем настроении. Что это с тобой?
— Ни за что не угадаешь! Садись ко мне. Да, у меня настоящие друзья!
— Расскажи.
