связи, его потайное строение. Он склонялся над ней не как мужчина над обнаженной женщиной, но как водолаз над обломком кораблекрушения, Тыльной стороной ладони он смахнул со лба пот.
— А теперь давайте подвигаемся, — сказал он.
Она открыла глаза и жадно вгляделась в него, пытаясь уловить в его чертах хотя бы мимолетное вожделение. Но увидела лишь спокойное лицо, ласковую улыбку.
— Сначала займемся ногой.
Он заставил ее делать медленные круговые движения, как при езде на велосипеде; потом взял ее за руку, согнул ее, вытянул, опустил на кровать.
— Тут нужно терпение. На это уйдут недели. Но у нас все получится.
Краешком полотенца он смахнул остатки талька, надел на нее рубашку, обнял за талию, поднял на ноги и прижал к себе,
— Обхвати меня за шею рукой!
Это «ты» вырвалось у него так естественно, что они оба ничего не заметили. Мелкими шажками он подвел ее к окну.
— Взгляни-ка на свой сад!
На этот раз он рассмеялся, прислонив голову к голове Клер.
— Ты ведь не станешь обижаться? К своему ребенку всегда обращаются на «ты». Посмотри-ка на дроздов… Полюбуйся на закат… Вот что важно в жизни Бери с них пример!
Он чмокнул ее в висок, уложил в кровать, принес судно и подсунул под нее.
— Между нами никогда не будет ничего недостойного, — сказал он.
Вечером, после обеда, он вышел покурить в сад. Ночь уже опустилась на землю. Он прошелся по темным аллеям. «Я счастлив», — думал он и уже больше ничего не желал — даже ее выздоровления. Только и мог беспрестанно твердить, словно пытаясь разгадать величайшую тайну: «Я счастлив!»
Наконец он отправился спать. Зажег ночник в комнате Клер. Дверь он оставил открытой, но они находились слишком далеко друг от друга. Он даже не слышал ее дыхания.
В ту ночь он несколько раз просыпался, вставал, подходил к ее двери, прислушивался. Он позабыл про письмо, грозившее ему бедой, если она умрет. Он забыл обо всем на свете. Только одно казалось ему важным: прислушиваться к ее неровному дыханию, по временам становившемуся совсем слабым. Она — никто. Просто язычок пламени, который он держит в закрытых ладонях; но погасни он — и мир утратит все свои краски. Наконец он улегся и во сне не заметил, как настало утро.
Глава 10
— Вы себя не бережете, — говорила ему мадам Депен.
Это была крепкая, полная женщина, вся состоявшая из округлостей, она то и дело поправляла пучок, теряя при этом шпильки. Разговаривая, она всегда держала одну из них во рту, пытаясь подколоть волосы на затылке. Но она хорошо относилась к Клер. За это Дюваль ее и терпел. Она убирала дом, ходила за покупками, очень ловко мыла Клер, называя ее то своей кисонькой, то лапочкой, то козочкой, смотря по настроению. Она являла собой неистощимый кладезь сплетен, которыми развлекала Клер. Оставаясь же наедине с Дювалем, она шумно жалела его: «Бедненький мсье Дюваль, какое горе! Такой приличный человек… Вот я и говорю: «Боженька не всегда бывает справедлив…» Хотя, конечно, у каждого свой крест!» Она выводила его из себя, но он сдерживался, потому что время от времени ему удавалось вытянуть из нее кое-какие сведения; правда, толку от них было немного.
— Ее подруга, верно, останавливалась здесь?
— Что за подруга?
— Да вы ее знаете, такая черненькая, худая, у которой еще спортивный автомобиль?
— Да нет. Что-то не припомню. Мадам всегда жила здесь одна.
— Разве она приезжала не на машине?
— Нет. Брала на вокзале такси.
Так, значит, Вероника не показывалась на людях. Должно быть, она посещала «Укромный приют», только когда Клер бывала одна.
— Мадам всегда брала с собой много вещей, — добавляла мадам Депен. — А я-то, смеха ради, ей и говорю: «Вот так переселение у нас». Ведь мы с ней частенько шутили. Нрава она была веселого. Только иногда взгрустнет, как о вас заговорит.
— Да неужели?!
— Да-да. Уж очень она переживала из-за вашего здоровья. Говорила, что вы переутомляетесь там, в Каннах, и что доктор прописал вам длительный отдых. Хотя по вас и не скажешь… Может, это все нервы? С нервами шутки плохи. Взять хотя бы моего покойного муженька…
Дюваль силился понять, не находя никакого разумного объяснения.
— Послушайте, мадам Депен, когда же вы пришли сюда в первый раз?
— Ну… надо думать, где-то во второй половине апреля. Мадам сказала Симоно, водопроводчику, что ищет служанку.
Дюваль спросил наугад:
— Она ведь не так часто здесь бывала?
— Не скажите! Последнее время чуть ли не каждую неделю. Но меня она приглашала только через раз.
— А разве она вам не говорила, что мы собираемся отправиться в путешествие?
— Она? Вот уж нет! Наоборот, она говаривала частенько: «Ах, как славно мы здесь заживем! Тут так спокойно!»
Тогда Дюваль садился у кровати Клер. Разгадка таилась здесь, за этим чистым, чуть выпуклым лбом, который все еще покрывался испариной при малейшем усилии. Голубые глаза пристально всматривались в него, тревожно темнели, если он выглядел озабоченным. Слишком глубокое согласие царило теперь между ними, чтобы он мог притворяться. Тогда он целовал ее веки, шепча:
— Ну, не горюй… Попробуем во всем разобраться, когда ты немного окрепнешь.
И, кажется, напрасно он ей это говорил, потому что поправлялась она медленно: плохо ела, пассивно выполняла упражнения, даже не пыталась пользоваться левой рукой. И не будучи врачом, Дюваль не мог не видеть, что она искала убежища в своей болезни, прячась в нее, как в раковину. Никогда она не захочет сказать ему правду. То ли она все еще не вполне ему доверяла, то ли, напротив, боялась его потерять. Но Дюваль ощущал в себе неистощимые запасы терпения. Да он и не торопился все узнать сразу. В каком-то смысле он вместе с ней постепенно возвращался к жизни и с удивлением обнаруживал у себя неведомые ему прежде способности. Часто он ложился с ней рядом, держа в руках ее всегда прохладную ладошку, и, уставившись в потолок, изливал перед ней душу, словно перед психиатром.
— Знаешь, мое настоящее имя вовсе не Дюваль. На самом деле я Хопкинс… Так звали моего отца… Бедная мама, несмотря на все свои несчастья, страшно этим гордилась. Ну и, конечно, соседи знали все подробности: она ведь только и искала, кому бы еще поведать нашу историю. Как же я на нее злился! В школе ребята прозвали меня америкашкой. Мне приходилось слышать о евреях, об этих их желтых звездах. Ну так вот, со мной все было куда страшнее. И ни разу никто меня не пожалел. Клер, голубка, вот ты считаешь себя несчастной, тебе кажется, что ты стала меченой, но знаешь, это все сущие пустяки по сравнению с тем, что пережил я. Даже учителя предпочитали не вмешиваться. Хотя, вероятно, они были неплохими людьми… но сама подумай: маленький американец в той среде, в которой нам приходилось жить… Еще меня дразнили ковбоем, Аль Капоне… И, само собой, лупили… Только не думай, что я пытаюсь тебя разжалобить. Просто я хочу сказать, что лет до пятнадцати — в каком-то смысле и до сих пор — я был не таким, как все остальные… Теперь-то, конечно, у меня куча денег… А главное, у меня есть ты… Мы с тобой оба убогие. Нам нечего стесняться друг друга. И стыдиться нечего. Вот чудеса! Видишь ли, я никогда не знал, чего мне ждать от Вероники… вы с ней дружили, так что тебе я могу признаться… Я вечно был настороже, без всякой причины, просто потому, что мне всегда желали зла и я привык думать: что за шутку хотят со мной сыграть на этот раз? И даже сейчас я не понимаю, что происходит.
