имя? Может, Вероника и подражала Фабьене. Но только ли в этом дело? Главные вопросы — самые важные, самые страшные — так и остались без ответа.
И меж ними вновь возникла полоса отчуждения. Дюваль беззвучно бродил по дому. Иногда он закрывался в гостиной и созерцал портрет Фабьены. С фотографией ему легче было спорить — ведь с нее смотрела прежняя женщина, способная что-то предпринимать, руководить Вероникой. Он выстраивал свои доводы, стоя перед снимком, словно перед грозным, полным коварства противником. Он походил на шахматиста, который вдруг обнаружил слабые стороны своей позиции. Например, если бы Вероника и впрямь с самого начала стремилась к разводу, разве она не начала бы хлопотать об этом сразу после случая на шоссе? Но она ничего не предпринимала… Чего же она ждала? И если она строила все эти козни только затем, чтобы получить развод, зачем ей понадобилось тогда снимать дом в Амбуазе? И чего ради Фабьена вздумала выдавать себя за Веронику?
Круг вновь замкнулся. Женщина на фотографии смотрела на него голубыми глазами, бдительно хранящими тайну, Дюваль чувствовал, что ему осталось сделать лишь один шаг к разгадке. Он так и сказал Фабьене:
— Я продвигаюсь вперед… Спешить некуда, раз ваше дельце не выгорело.
Доктор Блеш, приходивший теперь лишь раз в неделю, явно был в замешательстве. В присутствии больной он оптимистически смотрел на будущее:
— Совсем не плохо… Пошевелите рукой, ногой… Ну вот, сами видите, что у вас уже получается… Вам следует постоянно упражняться. А еще пробуйте говорить. Надо только упорно думать о чем-нибудь совсем простом, что легко произнести… стол… стул… И у вас все получится само собой: стол… ну-ка, скажите: стол.
Это выглядело и смешно, и страшно одновременно. Доктор не пытался настаивать, но однажды, когда Дюваль провожал его до ворот, остановился.
— Я начинаю немного тревожиться, — признался Блеш. — Давление у нее очень низкое. Что-то ее гнетет Совершенно очевидно, что она не хочет жить. Сломлена ее воля. Она уже должна бы ходить сама, опираясь на вас или на трость. Вы ведь понимаете, о чем я говорю: ей бы следовало вести себя активней, а она словно поражена молнией… По-моему, ее нужно поместить в специализированную клинику. Подумайте об этом, мсье Дюваль.
И Дюваль стал думать. Ну конечно, ей нужна клиника. Но только позже. Когда он узнает правду. Иначе он навсегда останется в неведении. К тому же не исключено, что как раз эта правда медленно убивает Фабьену. Он снова стал уговаривать ее. Потом в который раз попытался взять ее измором, излагая ей свои мысли вслух:
— Отнять у меня половину состояния было нетрудно. Но зачем понадобилась мадам лже-Дюваль?
Именно этот вопрос следовало задавать неустанно, чтобы в конце концов, словно долотом, пробить брешь в окружающей его непроницаемой тайне. И он твердил его до полного отупения. Он заваривал кофе, убирал на кухне, усаживал Фабьену в кресло, чтобы поправить постель, затем укладывал ее и с обычным своим искусством делал массаж… Но к чему им мадам лже-Дюваль?. После ужина, заперев все двери, он целовал Фабьену на ночь. «Спи спокойно… Я буду рядом… Тебе нечего бояться». Устраивался поудобней в гостиной, клал рядом пачку сигарет. «Начнем сначала… В «Укромном приюте» должны поселиться мсье и мадам Дюваль. Та мадам Дюваль, которую в этих краях многие уже знают, — не настоящая… — Все это не вызывало у него Никаких сомнений. — Но раз мадам лже-Дюваль не могла рассчитывать, что я и правда приму ее за Веронику, выходит, мужчина, который должен был к ней приехать, на самом деле…»
И тут он все понял. Сердце у него забилось так отчаянно, что ему послышалось, будто в ночной тишине он различает его стук. Тот, кто собирался к ней приехать, тоже не настоящий Дюваль. Настоящий Дюваль должен был исчезнуть.
— Так, значит, — прошептал он, — они надеялись получить не половину… а все. Меня они хотели убить.
В ту ночь он не сомкнул глаз. Он чувствовал себя изобретателем на пороге величайшего открытия, хотя на самом деле то, что он воссоздавал винтик за винтиком, было не чем иным, как преступлением. Он сварил себе кофе, зажег свет во всех комнатах первого этажа — свет был ему физически необходим. Он открыл все двери, чтобы беспрепятственно переходить из кухни в столовую, из столовой — в переднюю и в гостиную. Постепенно преступление представало перед ним во всех подробностях и оказалось столь простым, что он так и не сообразил, почему не разобрался в нем раньше.
Его собирались устранить. Но при этом не хотели привлекать внимания. Женщина, которая внезапно получает наследство в несколько сот миллионов, — это ведь очень подозрительно. В таком случае полиция непременно насторожится. Она почует труп. Даже если убийство будет умело замаскировано под несчастный случай, она не поверит. Недаром заурядная авария на дороге в Блуа показалась полицейским подозрительной. Так что им пришлось действовать исподтишка: распустить слух, будто Дюваль подумывает о переезде — разумеется, не вдаваясь в подробности. Короче говоря, достаточно было, чтобы один Дюваль исчез из Канн, а другой объявился в Амбуазе. Никто бы никогда не догадался, что это не тот же самый Дюваль. Тем более что и Вероника, и он сам не имели верных друзей. Люди приходят, уходят. Их тут же забывают. А его бы укокошили без всякого шума; прикончили бы незаметно, например отравили… Закопали бы где-нибудь, и дело сделано. А лже-Дюваль, надежно спрятавшись в «Укромном приюте», ожидал бы дальнейшего развития событий, заранее зная, что ничего не может случиться, что он ведет беспроигрышную игру. При необходимости он даже смог бы жить двойной жизнью, приезжая ненадолго в Париж или еще куда-нибудь под своим настоящим именем. Ведь у него могли бы быть родные, знакомые. Но прежде всего он написал бы в банк в Канны или мэтру Фарлини, подражая почерку настоящего Дюваля. Он попросил бы их перевести все его деньги в Амбуаз. Такому ловкому малому, готовому на все, не стоило бы большого труда вывезти миллионы настоящего Дюваля за пределы страны. И парочка смылась бы за границу.
Сейчас Дюваль видел совершенно ясно, в чем его беда. Ему было суждено вечно оставаться лишь тенью, призраком, наброском на бумаге. Он до того ничтожен, что не заслуживал собственного богатства. А как же Фабьена? Но можно ли привязаться к отражению в зеркале, к облачку пара? Для Фабьены он словно никогда и не существовал. Этот несчастный случай все перевернул. Ах, мерзавцы! Гнусные негодяи! Он не удержался. Взглянул на часы: пять утра. Он стремглав поднялся по лестнице. Включил в спальне свет.
— Фабьена!
Она спала. Свет резко высвечивал ее исхудалое лицо. Он схватил ее за плечо, встряхнул.
— Фабьена!
Внезапно она открыла глаза. Вынырнула из глубокой тьмы, с трудом осознавая, где находится, пытаясь удержаться на краю реальности.
— Вы бы меня отравили, ведь так?
Она пыталась собраться с мыслями, понять.
— Я во всем разобрался… И все встало на свои места… Я не мог ошибиться… Вы хотели меня убить, чтобы присвоить мои миллионы. По-вашему, мой карман для них не подходил.
Вдруг она разинула рот, словно задыхаясь от крика или пытаясь позвать кого-нибудь на помощь. Протянула к нему руку.
— Ничего не вышло, — сказал он. — Ты останешься моей пленницей. Я у вас в руках — ну, а вы у меня. Пока жива мадам Дюваль — настоящая или нет, — письмо не вскроют. Я останусь хозяином положения. И твой сообщник ничего не сможет поделать… Как знать, он, возможно, бродит поблизости; но далеко он или близко, от него уже ничего не зависит. Да! Я бы дорого дал, чтобы увидеть вас вместе! Что за встреча!.. А теперь спи… Я разбудил тебя затем, чтобы… Да не важно зачем… Спи!
Он подошел к кровати, коснулся пальцами век Фабье- ны, словно хотел прикрыть глаза покойницы, и вышел из комнаты. Стал спускаться по лестнице, тяжело ступая по ступенькам. Он еще не добрался до края истины. Еще немного терпения! Заря вползала в дом вместе с первыми утренними шорохами. Настал час, когда к людям приходит смерть. Еще один шажок! Одна, последняя догадка! Почему за него вышла замуж Вероника? Почему не Фабьена? Зачем понадобилось трое сообщиков там, где хватило бы и двух? Ответ напрашивался сам собой: Фабьена любила того мужчину, а мужчина любил ее. Фабьена не захотела принадлежать им обоим, стать женой другого человека. И они заплатили Веронике, чтобы именно она
