Но колесо все еще держится. И жизнь продолжается. Его мышцы расслабились. «Авиньон. 20 км». Слишком уж много прямых отрезков пути. Только крутые повороты могут совладать с оставшимися болтами. Он вдруг замечает, что выключил магнитофон, когда пересел на место Вероники. Вот бы снова его включить! Как красиво умирать под музыку! Но на это у него уже не хватит сил. Снова проносится мысль: «Ведь это убийство… Я не имею права…»
Он вздрагивает, услышав ее голос:
— Что это там стучит? Слышишь?
Он прислушивается — вернее, только делает вид. Должно быть, пара болтов уже свалилась в колпак, и теперь они то и дело постукивают, сталкиваясь друг с другом.
— Ну, теперь слышишь?
— Это в багажнике. Наверное, я плохо положил колесо.
Ему трудно говорить.
— До чего надоедливый стук!
Он не отвечает. Этот стук означает, что авария произойдет очень скоро, возможно, вон там, где дорога проходит под мостом. Мост уже совсем близко. Стук вдруг прекратился. Резкий порыв ветра, и снова, насколько хватает глаз, перед ними при свете фар расстилается шоссе. Теперь он следит за спидометром: цифры, отсчитывающие гектометры, быстро сменяют друг друга, прыгают у него перед глазами, и он ни одной не успевает запомнить. И тем не менее одно из этих чисел станет для него роковым. Возможно, это будет семерка. Цифра семь всегда играла в его жизни важную роль. Родился он 7 января. Мать умерла 7 мая. Женился 7 декабря… Да и многие другие события, уже почти позабытые, случались с ним 7 числа. К примеру, диплом бакалавра он получил 7 июня… А тот нелепый приговор за нанесение телесных повреждений ему вынесли 7 марта… Сказать по правде, ничего серьезного. Ему дали крошечный срок, условно.
Тогда тоже все вышло из-за машины. Спор из-за места на стоянке. Он ударил кулаком и… Цифры падают, как песчинки в песочных часах.
Послышался треск. Он задыхается от прихлынувшей к вискам крови. Все мышцы свело судорогой и никак не отпустит. Он мог бы назвать те, которые онемели и ноют от напряжения. И сумел бы их успокоить, едва прикоснувшись к ним большим пальцем. Мышцы похожи на пугливых зверюшек — у каждой свой характер, свой нрав. Когда-то он хотел написать об этом книгу: «Психология и физиология ласки». Что за чепуха лезет в голову на пороге смерти! Тогда как следовало бы… Машина начинает петлять. Вероника ее выравнивает.
— Похоже, меня клонит в сон, — говорит она. — Это самое дурное время перед рассветом.
Впереди замелькали огни. Показалась большая автозаправочная станция, освещенная, словно вокзал. Ряды колонок. Длинное здание вытянулось вдоль стоянки, забитой оставленными на ночь машинами. Вероника замедляет ход, затем тормозит, чтобы выехать на боковую дорожку. «Триумф» заваливается назад, его бросает из стороны в сторону. Дюваль скорчился, изо всех сил цепляясь за сиденье. Он уже все понял. Ничего у нет не вышло. Машина ехала слишком медленно. Она то катится, подпрыгивая, словно по листу гофрированного железа, то ее вдруг круто уводит в сторону, и она ползет, ползет, словно бита для игры в карлонг[1], все сильнее кренится, с силой ударяется о фундамент переднего ряда колонок. Мотор глохнет. Наступает тишина. Затем до них доносится топот бегущих ног. Какой-то человек склоняется над ними. Он вне себя от ярости.
— Эй, так не годится! Вы что там, заснули?
У него светлые волосы. Щека запачкана смазкой. На голове полотняная фуражка с длинным козырьком, похожая на те, что носили солдаты во время войны. На груди, словно нелепый орден, поблескивает значок: «Элф». Все еще кипя от гнева, он открывает дверцу, помогает Веронике выйти из машины. Дюваль не может унять дрожь в руках. Он слышит голос Вероники, но не понимает, о чем она говорит. Слишком далеко он только что побывал. Его бьет озноб. Все пропало. Остается лишь смириться… Понемногу он начинает возвращаться в окружающую его действительность. Сейчас два часа утра. Из здания выходит еще один рабочий. На ходу он натягивает куртку. От его рук на бетонную стену ложатся длинные тени.
— Взгляни-ка! — кричит ему тот, что в кепке. — Да они в рубашке родились!
Дюваль опускает на землю одну ногу, потом другую. С трудом встает. Оба заправщика присели на корточки позади машины. Вероника склонилась над ними.
— Колесо ни к черту, — говорит один.
— Так не бывает, — откликается другой. — Ну, один болт еще может сорваться, да и то вряд ли. Но чтобы все пять разом… Такое можно только подстроить нарочно!
— Колесо менял мой муж, — поясняет Вероника.
Оба не спеша поднимаются. Дюваль заранее знает, что его объяснениям все равно никто не поверит.
— Я их затянул до упора, — уверяет он.
— Значит, плохо затянули.
Это произнес старший из них, тот, что вышел из здания. Он вытирает ладони о штаны, покачивая головой.
— Вы легко отделались! Но ведь видно, если болт закреплен слабо.
— У меня не было фонарика.
— Подкрутить можно и в темноте! Вам что, ни разу не приходилось менять колеса?
— Отчего же, не раз…
— Так о чем же вы думали? Вам что, на тот свет не терпится попасть?
Вероника не сводит глаз с Дюваля. Он лихорадочно соображает, как бы возразить. От фонарей на него падает резкий свет. Он чувствует, что ему не избежать нокаута.
— Мы спешили, — наконец выдавливает он.
— Спешили шею себе сломать!
— Это автомобиль жены. Я в нем не разбираюсь!
— Да что за чушь вы несете? Колесо — оно и есть колесо! Ну вы даете!
— Починить можно? — спрашивает Вероника.
Они оба оборачиваются к ней.
— Смотря в каком состоянии цилиндры, — отвечает младший.
— Здесь у нас, — замечает другой, — инструментов маловато. Если нам удастся…
Они сочувственно разговаривают с ней. Ее-то они жалеют — ведь она вынуждена ездить с этим опасным безумцем. Трое против одного. Он ощущает это так явно, что вконец теряется. Отчаянно подыскивает удачный ответ, верное замечание, уместное словцо, способное наладить контакт. Он захвачен врасплох. Этого он не предвидел. И он все еще не вполне жив. В голове до сих пор туман. Он поворачивается и идет к зданию. Слышит, как один из рабочих говорит Веронике:
— Муженек-то ваш, видать, не в себе.
Он заходит внутрь. Здесь он один среди витрин, уставленных коробками конфет и пестрыми пачками. Он замечает стул и опускается на него. Неужели Вероника догадалась? А если да, стоит ли все отрицать? До него доносится ее голос. Она склоняется над рабочими, когда они присаживаются на корточки рядом со сломанным колесом. Она идет за ними, когда они, приподняв машину домкратом, оттаскивают ее в сторону. Надо думать, ей заново объясняют, что так, само по себе, колесо не отвалится, тут надо постараться — по неопытности ли, по незнанию, или… Единственный верный вывод может сделать только она сама, а сообразительности ей не занимать, и, следовательно, она уже знает. Вот она направляется сюда. Нет, Дюваль не желает сцен. Он смотрит, как она подходит все ближе. Стоит за стеклянной дверью и ищет его глазами. Он встает со стула — так легче защищаться. Сейчас, бы ему разгневаться, рассвирепеть, обозлиться так, чтобы выглядеть невиновным, или, может, наоборот, лучше бросить ей в лицо всю правду, будто серной кислотой плеснуть. Неслышно открывается дверь. Это Вероника — вся в белом, словно привидение, возникшее из ночной тьмы. Лицо ее в приглушенном свете ламп странно меняется. Она останавливается поодаль, словно он таит в себе смертельную заразу.
— Ты это нарочно подстроил, — шепчет она.
Он молчит. Еще в школе ему приходилось стоять в такой же позе, опираясь на правую ногу, склонив
