Булгакова Инна
Только никому не говори
Прошлым летом почти весь июль и часть августа я провёл в больнице, где явился свидетелем — нет, участником, даже в какой-то степени вдохновителем — событий странных и страшных. Короче говоря, я сыграл роль сыщика в самом настоящем детективе.
Подмосковный дачный посёлок Отрада в сорока минутах езды на электричке с Казанского вокзала, и примерно в километре от него — в пяти флигельках размещалась наша больница, столетняя, когда-то ещё земская; при ней запущенный парк, заросший пруд, дворянская беседка над ним, старинное кладбище, на котором не хоронили много-много лет. Отрадненская больница доживала свои последние деньки (часть отделений уже перевели в новое здание в самом посёлке), и в создавшейся переходной ситуации я вовсю пользовался отнюдь не больничной свободой.
Мой опостылевший московский мирок был отрезан от меня напрочь: никто из близких и друзей не знал, что я лежу в больнице, да и об Отраде никто не знал. Зимой мне досталась в наследство от тётки дачка, куда я сбежал ото всех. В больницу я прихватил дачный запас сигарет и, по давней дурной привычке, два новеньких блокнота с шариковой ручкой. В первый же день появились записи, и вскоре я был настолько захвачен чужой тайной, что забывал о неудачах собственных, и жизнь наполнялась азартом и состраданием.
С каждым днём я все глубже влезал не в своё дело и медленно, словно во тьме, на ощупь, шёл к разгадке-к развязке. И из кратких блокнотных записей, впоследствии мною литературно обработанных, выросла, так сказать, история расследования в чистом виде, куда включены события, разговоры, мысли, лица и обстоятельства, имеющие только непосредственное отношение к преступлению.
ЧАСТЬ I. «БЫЛА ПОЛНАЯ ТЬМА…»
— Была полная тьма, — сказал старик и улыбнулся мне доверчиво. Завороженный этой улыбкой, детски-бессмысленной на измученном лице, я ждал продолжения; и он добавил: — Полевые лилии пахнут, их закопали. Только никому не говори.
Я вопросительно оглядел присутствующих, они заговорили охотно и разом, с каждой новой подробностью, новой деталью (многие из которых оказались потом созданными игрой воображения) втягивая меня в эту необычную историю.
Впрочем, к необычному я был готов. Все сошлось: одиночество и опустошённость, зимой мы наконец расстались с женой, я засел на даче, не писалось, не думалось, нежданно- негаданно попал в больницу — сломал левую руку, поскользнувшись на мокрых ступеньках крыльца, — и вот лежу теперь в палате номер семь. Номер шесть, хотелось бы сказать, слушая и созерцая сейчас своих соседей в ядовито-розовых пижамах, да не позволяет критический реализм. Да, прошу прощения, я писатель.
Итак, писатель лежит в палате номер семь. Моя койка в углу у окна — кусты сирени и боярышника в предзакатном огне. Рядом через тумбочку расположился Василий Васильевич (бухгалтер из совхоза, под шестьдесят, перелом бедра). В углу по диагонали на доске, покрытой простыней, мучается Игорёк (шофёр, восемнадцать лет, два сломанных ребра в дискотеке). А прямо напротив лежит и смотрит мне в глаза тот самый старик.
Я начал отходить от сладковатого наркотического дурмана: утром хирург Ирина Евгеньевна занималась моей злосчастной рукой. Мы втроём успели слегка познакомиться и слегка разговориться, и Василий Васильевич уже успел пройтись недоверчиво насчёт моего писательского удостоверения, и я его предъявил — как вдруг старик открыл голубые глаза и сказал:
- Была полная тьма… — Помолчал и добавил: — Полевые лилии пахнут, их закопали. Только никому не говори.
- Вот так он пугает каждого нового человека — именно этими словами, — отозвался Василий Васильевич на мой вопросительный взгляд. — Ноги кипятком обварил, кастрюлю с бульоном на себя опрокинул… Он, понимаете, не в себе.
- Нервный шок? От кипятка, что ли?
- Да что кипяток! Он совсем не в себе.
- Сумасшедший?
- Можно, наверное, и так сказать, — Василий Васильевич поморщился. — А человек хороший — тихий, никогда ни на что не пожалуется, все время молчит. Только вот мало что понимает и никого не узнает.
- Амнезия, — вмешался Игорёк, — памяти то есть нет.
- И слава Богу, — ответил на это бухгалтер.
- Вы считаете память наказанием? — разговор все больше занимал меня, а тут ещё упорный взгляд, устремлённый прямо мне в лицо.
- Небось у каждого найдётся какая-то гадость, о которой вспоминать неохота, правда?
- Правда.
- А Матвеич пережил настоящую трагедию. В одну ночь жены и дочери лишился.
- Что с ними случилось?
- Убийство, дело тёмное.
- Кто ж их?..
- Если б знать! Если б он знал, он, может, и не тронулся бы.
- Но убийц искали?
- А как же! Из самой Москвы следователь приезжал. И собака бегала учёная. И по всем улицам ходили, со всеми разговаривали, вызывали. Ну, не нас, конечно, мы из совхоза, все-таки три километра от посёлка… а посёлок весь переворошили.
- Когда же это произошло?
- Давно уж, несколько лет. Сколько лет, Игорёк?
- Давно. Пять или три. А вы сами ничего не слышали? — обратился Игорёк ко мне. — У вас дача в Отраде?
- Я здесь недавно, с весны.
- Ну, тогда вы ничего не знаете. У них, говорят, золото было.
- Золото! — Василий Васильевич усмехнулся. — Какой дурак будет на даче золото хранить?
- А может, они на даче и скрывали как раз.
- Да, Матвеич наш валютчик известный — врачом в больнице московской работал. Горы золотые. А вот, болтали, кто-то там к кому-то ходил… то ли к жене его, то ли к дочери… кто- то, знаете, со стороны…
Дверь отворилась, вошла медсестра Верочка, молоденькая, хорошенькая, во всем белом, шуршащем — впоследствии мы с ней подружились. Верочка принялась менять повязку Матвеичу, обнажая багровую запёкшуюся кожу. Она снимала бинты медленно и осторожно. Старик дёрнулся, побледнел и закрыл глаза, но молчал. Наконец экзекуция закончилась, медсестра направилась к двери. Я продолжил разговор:
- А каким образом убили женщин?
Сестричка остановилась и взглянула на меня с некоторым ужасом.
- Вот, Вер, писатель интересуется, — пояснил Василий Васильевич, — как Матвеич наш семью потерял. Так вот, трупы не найдены, бесследно исчезли…
- Василий Васильевич! — воскликнула Верочка. — Какие трупы не найдены? Вы ничего не знаете!
