крался, прижимаясь к стенам домов, погруженный в тоску и бесформенное отчаяние, — ещё один мистер Хайд на подкашивающихся ногах, когда зелье уже начало терять своё действие. Вот когда все мои страхи поднимали оглушительный какофонический вой.
Тётя Корки утверждала, что за нами следят. Она заметно воспряла духом в эти не по сезону весенние дни. Свежерасчесанный рыжий парик увереннее сидел у неё на голове, заново вырисованное малиновое насекомое, хоть и криво, но распласталось на губах. Днём она слезала с кровати — процесс сложный и длительный — и в своём порыжелом чёрном выходном платье садилась в гостиной у широкого окна наблюдать, как по тротуару спешат люди и машины дерутся за место у кромки тротуара, точно рассерженные тюлени на берегу. Наскучив зрелищем человечества, она обращала взор к небесам и следила за медленным ходом дымных, льдистых туч над крышами зданий. Удивительно, до чего быстро я притерпелся к её присутствию. Её запах, букет запахов — пудры, старой одежды и чего-то слегка прокисшего — бросался у порога мне навстречу, как чужая мирная собачонка. Я немного задерживался в дверях, прокашливался, переступал с ноги на ногу, давая тётке знать о своём прибытии. А то вначале, бывало, я входил без предупреждения и заставал её словно бы в забытье — она вздрагивала, издавала мышиный писк, а придя в себя, долго хлопала глазами и кривила рот на разные лады. Иной раз даже после того, как я шумом провозглашал свой приход, она, запрокинув голову и вздёрнув одну бровь, всматривалась с ужасом и недоумением, не узнавая меня в этом наглом непрошеном госте. Я думаю, она вообще большей частью считала, что находится у себя дома, а я явился с визитом и скоро уйду. При мне она говорила, не закрывая рта (и без меня, наверно, тоже); иногда я доходил до того, что останавливался и тряс головой, как лошадь, которую одолели мухи, чувствуя, что, произнеси она ещё хоть слово, и я её ударю. Тут она сразу умолкала, и мы смотрели друг на друга в ужасе и недоумении. «Уверяю тебя, — с укоризной повторила она, — они там внизу на улице приезжают и наблюдают каждый Божий день». И с таким негодованием отворачивалась от меня, точно гневная киноцарица, поджимая уголки губ, воздевая над головой дрожащий кулачок и бессильно роняя его на подлокотник. Мне приходилось извиняться, наполовину в сердцах, наполовину в раскаянии, и она, передёрнув плечами и тряхнув бронзовыми локонами, принималась ощупью искать сигареты.
Потом-то выяснилось, что она была права; за нами велась слежка. Не могу сказать, в какой момент моё неверие сменилось подозрением, а подозрение — тревогой. Наступил тёмный конец года. «Вампир» продолжал свою жуткую охоту, в мусорном контейнере на автостоянке за церковью обнаружили ещё один изуродованный труп. Город был во власти слухов и упоительных, кошмарных гипотез. Говорили о сатанизме, о ритуальных зверствах. В такой обстановке нельзя полагаться на воображение, однако признаки того, что меня выслеживают, были неоспоримы: стоявший у монастырских ворот автомобиль с невыключенным мотором, сорвавшийся с места и умчавшийся при моём приближении; глаз, направленный на меня через улицу из толпы прохожих, спешащих на обеденный перерыв; человек в бобриковом полупальто с капюшоном у меня за спиной, улизнувший за мгновение до того, как я оглянулся; и это знаменитое щекотное ощущение между лопатками. Мне было, по-моему, не столько страшно, сколько интересно. Я решил, что это надзирающее око людей инспектора Хэккета. Но как-то утром я возвратился домой, ещё весь в лихорадке после раннего свидания с А., и во втором ряду машин, припаркованных перед нашим домом, увидел большое розовое Папанино авто. За рулём сидел Лупоглазый. Я остановился возле, но парень не покосился в мою сторону, он смотрел прямо перед собой через лобовое стекло; профессиональный этикет, очевидно, не допускает узнавания. У него на губе проросли новые неубедительные рыжеватое усики, когда я, наклонившись, заглянул к нему, он нетерпеливо, с раздражением их теребил. Я отпер дверь и со всех ног бросился вверх по лестнице. Воображение рисовало мне картину: тётя Корки лежит в кресле связанная, с кляпом во рту, а на подлокотнике, свесив зад и держа у её горла нож, сидит Папанин молодчик, из стороны в сторону перекидывая во рту зубочистку. Я осторожно-осторожно открыл дверь в квартиру — до боли сжав зубы, чтобы не брякнуть ключом, — просунул голову внутрь, прислушался и услышал голоса, вернее — один голос, тёткин; не иначе как выбалтывает какие-нибудь выдуманные секреты.
Она сидела у камина в своём парадном платье — вы бы видели парадное платье тёти Корки — и держала на колене чашку с блюдцем. В другом кресле, напротив неё, восседал Папаня в слегка поношенной норковой шубе до пят и в синей фетровой шляпке с чёрной вуалью (ещё одна вуаль!), похожей на паучьи тенёта с застрявшими в них насекомыми. На ногах у него были полуспущенные коричневые бумажные чулки — неужели их ещё делают? — и деревенские башмаки на низком каблуке. На полу, прислонённый к ножке кресла, лежал вместительный ридикюль из лакированной кожи. Сахарница, молочник и прочие чайные принадлежности размещались на низком столике между креслами. В камине на углях лениво трепетали бледные язычки пламени. «Ага! — сказала тётя Корки. — Вот и он».
Я нерешительно вошёл, чувствуя, как по лицу у меня патокой растекается заискивающая улыбка. По каким правилам надо себя тут вести?
— Вот, проезжал мимо, — повёл рукой Папаня и рассмеялся своим надтреснутым смехом, как будто раздавил что-то хрупкое и острое; вуаль на шляпке затряслась. В этом одеянии он неприятным образом походил на мою мать во цвете лет.
— А вы, оказывается, вместе работаете? — с лукавой укоризной сказала мне тётя Корки и покачала головой, как настоящая гранд-дама. — Представляете, он мне совершенно ничего не рассказывает, — пожаловалась она Папане.
Папаня мирно посмотрел на меня и спросил:
— Сирил у подъезда? Сынок, — пояснил он тёте Корки. — Ничего парень, но — забывчив.
— Мне ли этого не понять! — Тётя Корки опять повернулась ко мне. — Может, снимешь пальто и присоединишься к нам?
Я придвинул стул и подсел к ним. Но пальто не снял.
Сирил.
Папаня отхлебнул чай. Вуаль ему мешала.
— Он должен был погудеть, когда вы появитесь. Может, не заметил?
Я пожал плечами и сказал, что да, должно быть, не заметил; мне вдруг захотелось заступиться за Лупоглазого, раз уж я узнал его настоящее имя и видел его свежепроклюнувшиеся усы.
Наступило молчание. Коротко свистнул уголёк в камине. Папаня сидел, напыжившись, с недовольным выражением на лице, думал, наверно, о том, что на молодёжь нельзя положиться. Удивительно, до чего он походил на мою мать, упокой Господи её душу, — эта его манера сидеть без движения, твёрдо уперев в пол расставленные ноги, ну просто вылитая она.
А мысли тёти Корки были далеко. Но вдруг она спохватилась и виновато огляделась вокруг.
— Мы разговаривали об искусстве, — вернулась она к прерванной беседе. — Эти картины. — Она мечтательно заулыбалась, закатила глаза и вздохнула. — Как бы хотелось их посмотреть!
Папаня, подмигнув, произнёс тоном сурового упрёка:
— Вы что же это, не могли сводить тётю в тот дом, показать ей картины? — И обратившись к тёте Корки: — Все они такие, дождёшься от них внимания.
Он надвинул шляпку на уши, кряхтя, поднялся из кресла и отошёл к окну, важный, властный, в гневе.
— Нет, вы только поглядите на него! — возмущённо пробурчал он, заглядывая вниз. — Ах ты прыщ!
Воспользовавшись тем, что он стоит к нам спиной, я попробовал со значением посмотреть на тётю Корки, вздёрнул одну бровь, заморгал, но она уставилась затуманенными глазами и только безмятежно улыбалась. Я заметил, что у неё стала трястись голова. Мне представилось, что она прямо сейчас умрёт, и мы с Папаней понесём её вниз в карету «скорой помощи», я держу за плечи, а Папаня, смешно сдвинув шляпку набекрень и откинув вуаль, ухватился за ноги и спускается вперёд спиной, через плечо призывая на подмогу Сирила.
Папаня вернулся к камину, снова уселся в кресло, ловко расправив полы шубы на квадратных коленях. Из-под меха выглянул чёрный бархатный подол платья, весь в проплешинах. Папаня дружелюбно взглянул на меня.
— Видели в последнее время нашего друга? Мистера Мордена? — Я отрицательно покачал головой. Он кивнул. — Ну да, его ищут, ищут, и всё впустую.
