Неделю возился он с моделью, сидя на ледяном полу продувной башни с ножницами, клеем, полосками цветной бумаги. Модель была чудо как хороша, планеты розовели на лазоревых орбитах. Он любовно ее доверил сложным путям, чтобы донесли до герцога, и принялся ждать. Прошли недели, месяц, еще месяц, еще. Давно уж Мэстлин вернулся в Тюбинген — приглядеть, как печатается
Он был принят в просторном великолепном зале. Камин был выше него. Бледный свет стекал из громадных окон. На потолке, нависшем диве, среди лепных головок и гирлянд, дух захватывающая овальная картина изображала ангелов в стремленье к божеству, которое сидело на темном облаке, бородатое и злое. Кругом толпились, сновали придворные, как бы исполняя мудреный танец, которого фигуры могли быть видны только оттуда, сверху. Лакей тронул Кеплера за локоть, он обернулся, хлипкий человечек к нему шагнул:
— Реплер?
— Нет, да, я…
— Ну что ж. Мы рассмотрели вашу модель мира, — нежно улыбаясь, — она невнятна.
Герцог Фридрих был дивно облачен в парчовый камзол и бархатные панталоны. Сияли перстни на крошечных руках. Седые волосы на голове торчали короткими пружинками, скупым мазком украсив подбородок. Весь герцог был так гладок, мягок — напомнил Кеплеру о сладком, восковом ядре каштана, нежно прильнувшем к блестящей скорлупе. Он распознал рисунок придворной сарабанды, пред ним было самое ее средоточие. Он что-то залепетал в оправдание своей небесной геометрии, но герцог поднял руку:
— Все это очень верно, и, без сомненья, занимательно, но каков, однако,
На лакированном столе стояла бумажная модель. Две орбиты отлепились. Царственный палец, заподозрил Кеплер, поковырял в нутре модели.
— Имеется, ваша светлость, — заспешил он, — всего пять совершенных тел, именуемых иначе формами Платоновыми. Они оттого совершенны, что стороны их равны. — Ректор Папиус подивился бы его терпенью. — Из бесконечного множества тел в трехмерном мире лишь пять этих фигур совершенны: тетраэдр, или пирамида, четырьмя равносторонними треугольниками образуемая, куб, из шести квадратов, октаэдр из восьми равносторонних треугольников, додекаэдр, двенадцатью пятиугольниками образуемый, и икосаэдр, который образует двадцать равносторонних треугольников.
— Двадцать, — кивнул герцог.
— Да. Я полагаю, и здесь это представлено наглядно, что в пять интервалов между планетами пять этих тел могут быть… — Его теснили. Мрачный безумец, давешний сотрапезник, пытался протиснуться мимо него к герцогу и все ухмылялся, поджимая губы, — молча извинялся. Иоганнес приставил локоть к его ребрам и ткнул. — …могут быть вписаны… — и ткнул, — …в точном соответствии, — задохнувшись, — с теми расстояниями, какие установлены древними. — Он улыбался; он ловко это выразил.
Безумец опять его теснил, и вдруг он обнаружил, что все они тут как тут, и дама с венерической губой, и садовник Теллус, солдат Каспар, и, уж конечно, завитой парик и, в отдаленье, на кромке танца, мрачный барон. Ну и что с того? Он их всех поставит на место. Вдруг он остро ощутил, как сам он юн, блистателен, до странности легок.
— И таким образом, мы видим, — продолжал он беспечно, — между орбитами Сатурна и Юпитера я поместил куб, между Юпитером и Марсом тетраэдр, между Марсом и Землею додекаэдр, между Землею и Венерой икосаэдр, и смотрите, дайте я вам покажу, — разнимая модель, как разнимают плод, доискиваясь потаенной сердцевины, — между Венерой и Меркурием — октаэдр! Вот!
Герцог хмурился.
— Все ясно, да, — он объявил, — то, что вы сделали и как. Но, вы уж меня простите, могу ль спросить,
— Зачем? — переводя взгляд с растерзанной модели на маленького человечка перед ним. — Ну… ну, затем, что…
Полоумный смех забулькал у него в ушах.
Ничего не вышло из его затеи. Герцог допустил, что чашу можно бы отлить, но быстро к ней охладел. Дворцовый злато кузнец выражал сомненья, казначейство сетовало и недоумевало. Он уныло воротился в Грац. Полгода убил, домогаясь барских милостей. Урок ему на будущее, не забыть. Скоро, однако, все это унизительное происшествие оттеснили из его мыслей заботы понасущней.
Один школьный инспектор, медик Обердорфер, вдруг самолично к нему приступился, хитро улыбаясь и — возможно ль? — подмигнув, и просил в назначенный день быть в доме господина Георга Хартмана фон Штубенберга, важного негоцианта. Он туда отправился, решив, что ему закажут гороскоп или очередной из входивших в моду его календарей. Но заказа никакого не последовало. С бургомистром Хартманом он так и не познакомился, но имя это впредь неизменно отзывалось в памяти эхом катастрофы. Час протомился он на лестнице, сжимая кубок кислого вина и придумывая, что бы такое сказать доктору Обердорферу. Внизу, в просторной зале, сходились, расходились разряженные дамы, жирные дельцы, епископ со своим клиром, кавалеристы эрцгерцога в ботфортах до самых ляжек, тяжкие, как кентавры. Кто-то из детей этого Хартмана правил свадьбу. Откуда-то, из дальней залы, струнный оркестр пускал мелодию пучками блестящих и бесцельных стрел. Он нервничал. Его, собственно, по форме не пригласили, ну как окликнут, станут выдворять? И взыскался в нем этот Обердорфер? Доктор, одутловатый, с висячими брылами, крошечными заплывшими глазками, дрожа от предвкушения, оглядывал толпу внизу и, сопя, фальшиво подпевал серебряным раскатам менестрелей. Но вот он поддел Кеплера локтем. Плотная молодая дама в голубом приблизилась к ступеням. Доктор Обердорфер рассиялся.
— А хороша, да?
— Да-да, — бормотнул он, уставясь в одну точку и трепеща, как бы дама снизу не услышала. — Вполне, э-э, хороша.
Обердорфер, искоса шепча, как дурной чревовещатель, клонил большое, тряское лицо, покуда чуть совсем не придавил Кеплерово ухо. — Вдобавок и богата, говорят. — Молодая дама приостановилась и нагнулась, шумно восхищаясь бледным надутым мальчиком в бархатах, но тот упрямо отворачивался, цепляясь за руку няни. На всю жизнь Кеплеру запомнится сердитый этот Купидон. — Папаша, — шипел доктор, — владеет землями, знаете ли, на юге. Говорят, кругленькую сумму ей откажет. — Он еще более понизил голос. — Разумеется, кое-что ей перепало и от ее… — запнувшись, — ее покойных… э-э-э… мужей.
— Ее?..
— Мужей, да. — Доктор Обердорфер прикрыл крошечные глазки. — Весьма прискорбно, весьма прискорбно: дважды вдовица. И такая молодая!
И вот тут до него дошло. Покраснев, он испуганно отпрянул вниз на одну ступеньку. Вдова ему кинула всполошенный взгляд. Доктор говорил:
— Зовут ее Барбара Мюллер — урожденная, хм, Мюллер.
Иоганнес удивленно глянул на доктора, и тот кашлянул:
— Шутка, прошу прощенья. Семейство ее Мюллер — Мюллер фон Гессендорф, — и, по странному совпадению, такова же фамилия ее последнего, самого, да, покойного супруга… — и, невесело хмыкнув, смолк.
— Да? — он пробормотал, уклоняясь от влажного докторского взгляда, и вдруг услышал собственный голос: — Но она толста, пожалуй.
Доктор Обердорфер дрогнул, но тотчас, отважно осклабясь, возразил со слоновьей грацией:
— Пухленькая, милый Кеплер, пухленькая. А зимой так холодно, э? Ха. Ха-ха-ха.
И, твердо ухватив Кеплера под локоть, повел вверх по ступеням, в укромный уголок, где лощеный, угрюмый щеголь, смерив Кеплера надменным взглядом, сказал: «Ну что же, сударь мой», — так, будто он, Йобст Мюллер, это репетировал.
