авторитета неписаных обычаев, и воли богов.
Итак, этой страной правят боги, живущие на Олимпе потомки оскопленного бога времени. Вершина фессалийской горы поднимается над клубящимися облаками, а за обманчивой белизной снегов скрыты чертоги бессмертных, и цветами их служат оттенки мрамора, листва вечно зеленеющих садов и прозрачный купол небес. Наверно это недоступное смертным великолепие все же надоедает богам — потому что они снова и снова оставляют его, спускаясь в долины людей.
Пока кентавр Хирон беседует у горы Пелион со своим воспитанником Алкидом, чье временное изгнание подходит к концу, и Алкид кивает ему, скорее почтительно, нежели внимательно, южнее, в семи днях пешего пути, под теми же небесами мира человеческого, близится к развязке одна из его бесчисленных трагедий.
В тот предрассветный час, когда восточный горизонт еще не выкрашен пурпуром зари, и ночь, эта седая ведьма в черном покрывале, готова царить над миром вечно, два бога, встретившиеся на вершине, разделяющей Беотию и Мегариду, горы Кефирон, беседуют, коротая время и не выпрягая из колесниц своих коней. Свесив ноги с обрыва, боги глядят на Кадмейскую долину, озаренную заревом догорающих вокруг Фив садов, подожженных для освещения местности пришедшими из Аргоса и осадившими город дружинами семи вождей.
— Какая случайность свела нас на сей раз? — сняв гребенчатый шлем, интересуется одетый в медные доспехи рыжеволосый бог.
— Случайностей вообще не бывает, — спокойно отвечает его собеседник.
Никаких доспехов он не носит, хотя его длинные, никогда не стриженные светлые волосы почему-то стянуты головной повязкой, наподобие тех, что воины одевают под шлемы, через грудь же перекинута перевязь колчана, полного отливающих серебристым сиянием стрел.
— Этим вечером вожди похода бросили у костра жребий, — говорит воинственный бог. — Они поделили штурмуемые ворота. Верзила Капаней поклялся Тифоном, что первым взойдет на стену, а неистовый Тидей призвал в свидетельницы Афину, что став у доставшихся ему ворот, вызовет на поединок каждого, кто только решится выйти против него один на один.
— Нельзя все-таки столько пить накануне сражения, — говорит белокурый бог. — Впрочем, я верю, что если Тидей станет у ворот, то желающих выйти против него очень скоро не останется. А что Амфиарай?
— Он единственный из всех был мрачен. Сидел на своем щите, уставившись на пламя костра, а когда подсевший Адраст начал делится планом похода на Калидон, вспылил и заявил ему — но только ему — что такого похода не состоится, ибо он, Амфиарай, предсказывает, что шестеро из семерых найдут смерть под стенами Фив. Вот и пойми этих людей — зачем, спрашивается, нужно было этому царю-огнегадателю выступать в поход, если он знает, что не добудет в нем ничего, кроме посмертной славы?
— Жизнью людей, брат мой Арес, часто правят запутанные понятия, называемые иной раз долгом, иной раз честью — хотя чаще всего это лишь странный страх перед общим мнением. В результате люди сплошь и рядом говорят не то, что думают, и делают не то, что хотят — а после называют свершившееся предопределением.
— Кстати, откуда ты сейчас, Локсий?
Чуть скривив уголки губ, белокурый бог усмехается прозвищу:
— Из страны Гипербореев.
Одетый в доспехи бог скалит зубы в беззвучном смехе:
— Столько наслышан об этой удивительной стране! Взял бы ты меня разок в попутчики?
— Как-нибудь, при случае. Сегодня ты ведь занят? Будет битва.
— Великая битва!
— О, да! По крайней мере, по количеству мертвецов.
— Это я могу пообещать.
— Не стоит. Кстати, забыл тебя спросить, на чью сторону намерен ты сегодня стать?
— Я? Ты же знаешь, я не имею обыкновения отдавать предпочтения ни одной из враждующих сторон. Сражаюсь же по настроению, то за тех, то за других. Я беспристрастен.
— Да, я помню, ты не избаловал людей верностью.
— Они того не стоят.
— Бросая доверившихся тебе, ты спокойно глядишь на их гибель.
— Безответственность и безнаказанность — маленькое счастье бога. Да, не подскажешь ли, претендующий на всезнание, кто из олимпийцев еще намерен вмешаться в эту битву?
— Возможно, Зевс, как это часто бывает, неожиданно и в решающий момент.
— А еще?
— Еще? Быть может, известная тебе сероглазая богиня, не вступающая в схватку первой, но не знающая поражений.
Пламя горящих садов опадает, угасая в золе и пепле. Только теперь видно, что начинает светлеть горизонт.
— Бродячие поэты сложат об этой битве поэмы, — говорит белокурый бог. — Несчастные в сущности люди, их участь не лучше участи рабов, добывающих серебро на рудниках. Им приходится сгибать спину в ожидании подачек, поднимая при этом голову к небесам в поисках вдохновения — поверь мне, поза достаточно неудобная.
— И с чего же, ты думаешь, они будут начинать?
— Издалека. Чем длиннее поэма, тем больше вечеров можно будет ее петь, и тем позже, попрощавшись со щедрым хозяином, придется идти через холод и дождь искать другой гостеприимный очаг.
Один из запряженных в колесницы коней бьет копытом.
— Итак?
— Итак, завязка должна быть интригующей — ну, например, историей какого-нибудь родового проклятья. Проклятье рода фиванских царей. Чем не тема? Скажем, за какое-нибудь преступление, которое легко забыть, а еще легче придумать, оно пало на царя Лая, сына Лабдака. Он, как известно, не имел детей — чем не печать божественного гнева?
Воинственный фракийский бог смеется, тряся продетой в левое ухо серьгой:
— Насколько мне известно, Лай просто избегал своей жены, предпочитая отдавать свою страсть молоденьким мальчикам. Он даже дал этим начало популярному фиванскому обычаю.
— Ты знаешь, Арес, — говорит белокурый бог, — пожалуй, подробность насчет мальчиков могла бы понравиться поэту, но она не везде была бы принята. И разве это начало для поэмы? Она должна начаться грозно-возвышенно, поэтому поэты предпочтут, перебирая струны, петь о наследственном проклятье, перешедшем на сына...
— Которого Лай не имел.
— Вот тут-то и появляется Эдип. У людей коротка память, особенно на вещи неприятные. Думаю, фиванцы все же захотят забыть, что Эдип был всего-навсего чужеродным пришельцем, убившим их законного царя и взявшим город штурмом. Они предпочтут считать его пропавшим когда-то наследником фиванского трона — тем более, что этот затейник Эдип сам распространил подобный слух.
— И как это, по-твоему, будет выглядеть?
— Ну, скажем так. Лай получил как-то оракул бога...
— Аполлона?
— Разумеется. Оракул гласил, что его сын однажды станет отцеубийцей. Когда царица Иокаста родила младенца мужского пола, Лай, не теряя золотого времени, выхватил своего первенца из рук кормилицы, проткнул гвоздем лодыжки и, крепко связав их, отнес младенца на склон горы Кефирон...
— На погибель... — трагическим голосом произносит воинственный бог.
— На съедение диким зверям, — в тон ему подтверждает собеседник. — Однако волей судьбы беспомощного кроху подобрал добрый пастух. Согласен, пошлый сюжетный ход...
— И далеко не новый.
— Однако всегда охотно принимаемый слушателями. Добрый пастух отнес младенца в долину по другую сторону Кефирона, в город Коринф, которым в ту пору правил царь Полиб. Этот царь тут же
