— Мы тут совершенно ни при чем! — прорычал он и бросил трубку.
Я нажала на соседний звонок, но Ахиба дома не оказалось. Де Вахтер и Ван Кигелхем тоже не откликались. Зордана что-то бормотал по-венгерски с немецким акцентом. Дебаре только что вернулся из отпуска, и у него, по его признанию, вопросов было не меньше, чем у меня.
Я перебирала причины, в которые сама не верила. Возможно, ею стала свечка, или булькающая на плите кастрюля, или, скажем, молния. Впрочем, я понимала, что короткое замыкание в бессонном мозгу Бенуа — объяснение гораздо более вероятное.
Я стерла со лба липкий пот и, полная сомнений, уставилась на сверкающие колеса Ольгиного инвалидного кресла. Когда я перевела на нее глаза, я заметила, что она озабоченно хмурит брови:
— Магда, ты вся бледная от голода. Пойдем чего-нибудь поедим.
Я откусывала понемногу от своего вегетарианского бургера. Ольга напихала за щеки картошку и кусочки запеченного мяса с соусом и майонезом и, сосредоточенно пережевывая пищу, смотрела на меня серьезным взглядом.
— Соус хороший, а вот картофель из замороженного полуфабриката, — прошамкала она с набитым ртом.
Я кивнула, продолжая ломать голову над тем, где мне искать Бенуа. Мое внимание приковали тупые рекламные речевки, от которых не было на стене живого места. Рядом с призывным
От еды в Ольгином мозгу наступило просветление.
— Как найти пропавшего? — спросила я.
— Живого или мертвого? — ответила она вопросом на вопрос.
Об этом я не подумала. Я исходила из того, что он жив. Но смерть ведь потому всегда так поражает, что мы не верим, что человек умер. И хотя что-то неясно мне подсказывало, что он и вправду жив-здоров, легко могло оказаться, что он в буквальном смысле превратился в дым и исчез. Мне стало плохо. Я бы с удовольствием сейчас заплакала, но выяснилось, что слез у меня больше не осталось. Так я сама себе и сказала: «Слез больше не осталось» (строчка из шлягера). На меня напала одышка, правда не очень серьезная, — вряд ли кто-нибудь что-то заметил. Главное было то, что я снова смотрела на себя со стороны, по привычке, словно издалека.
Ближе к вечеру я ввезла Ольгино кресло в трамвай и мы тронулись в обратный путь. Она заснула и проснулась уже в больнице. Там многие здорово разозлились из-за того, что я похитила пациентку, в том числе полицейский, которого по этому поводу вызвали. Мне это было до лампочки. Мы с Ольгой на прощание успели пожелать друг другу спокойной ночи. Медсестра повезла ее в кресле назад в палату. Ольга подняла глаза и бегло сказала по-французски: «Je veux jouer dans le jardin avec elle»[34]. И кивнула в мою сторону.
Мамин город показался мне безлюдным и запущенным. Я шел из центра по дорожке из растоптанных упаковок от гамбургеров. Судя по старым афишам на обеих сторонах улицы, Чип-энд-дейлы три дня назад довели до оргазма клиентов казино. Интересные сведения!
На кладбище я тщетно искал ее могилу. В отрочестве я просиживал целыми ночами на холмике над ее могилкой, уронив голову на руки, при свете полной луны, как герой на обложке книги Мало «Без семьи». Она когда-то мне ее подарила. Поначалу я еще мог вообразить, что она шепчет мне что-то из-под земли, хоть и не разбирал слов. Но потом мне стали лезть в голову черви, и я перестал ходить на кладбище. В том, что я сегодня не сумел найти ее могилу, кроме себя, винить мне было некого.
Я взобрался на дамбу, вдоль которой шли ряды блочных домов с уродливыми глазницами окон. Я перевел взгляд с неба на наше морюшко. Солнце поступило наоборот. Денег и документов у меня не было, а побираться мне не хотелось. Кроме того, привлекать к себе внимание казалось мне нежелательным.
Ворота утра были уже широко распахнуты, и на дамбу стали выползать первые фланеры. У меня за спиной кто-то открыл окно и швырнул наружу корки засохшего хлеба. Их подхватила самая проворная чайка. На нее с криком накинулась товарка. Словно чтобы еще больше разозлить остальных, первая чайка с трофеем в клюве вычертила над водой на виду у всех широкий круг: «Пусть кудахчут себе сколько угодно, добыча-то моя!»
Ко мне, неловко подпрыгивая, подошел хромой голубь, грустно клюнул сигаретный окурок, затем отбросил его в сторону. Мы обменялись понимающими взглядами и снова стали смотреть на море. Несмотря на значительную примесь запаха гниющего мусора, в воздухе пахло йодом. Кто-то раньше мне говорил, что от этого бывает очень крепкий сон. Благодаря йоду, содержащемуся в воздухе, целые орды детей укрепили свои легкие. Но теперь моя мама была мертва, от ее копии я удрал, а та, что умела усыплять меня своими считалками, отказалась следовать за мной, признав себя сумасшедшей. Теперь мне придется попрощаться со сном навсегда. Мои промерзшие кости напоминали мне о каждом отрезке испорченной киноленты моей жизни — творении пьяного режиссера, без понятия о хронометраже, который испоганил затянутыми кусками отдельные светлые эпизоды. Видите ли, ему было лень переписывать сценарий, а гордость не позволила отправить всю эту чушь в мусорную корзину! Не режиссер, а ходячее недоразумение с сомнительным чувством юмора! В довершение всего ему зачем-то понадобилось играть в этой киноленте главную роль.
Целый день я шатался без дела. Мне было очень холодно и голодно, и я решил, что в такой ситуации воровство не возбраняется. В универмаге я украл на первом этаже ножницы, на три эскалатора выше срезал ими белые жетоны сигнализации с ядовито-зеленой куртки с капюшоном. Уродливей куртки я в жизни не помню, зато она была неприметная и теплая на вид. Геенна огненная должна быть милосерднее к тем, кто ворует такие ужасные шмотки!
Я выскочил на улицу и потом еще долго бежал. Стоило мне поравняться с полицейским, меня прошиб такой пот, что, скорей всего, из-за него он оглянулся в мою сторону. «Здравь желаю, мент!» — хрипло бросил я на ходу, мечтая про себя, чтобы он, не мешкая, прострелил мне голову этой своей штуковиной. Времени было ровно четыре. Но он, мне на счастье, то ли вконец обленился, то ли настолько отупел, что не в состоянии был задавать вопросы. Он пошел в другую сторону с выражением «фу, какая гадость!» на физиономии. Ему пришлось сосредоточиться на собачьем дерьме, счищать его с собственной подошвы. Дерьмо порой бывает очень кстати. Пока собаки гадят на улицах, еще не все потеряно!
Эта мысль меня развеселила, и следующая моя кража была обставлена еще круче. Я вошел в супермаркет, как переступает порог борделя только что выпущенный на свободу заключенный. В этой куртке оказалось ужасно много карманов, похоже, их специально для этого столько нашили. Я напихал в них невероятное количество упаковок семги, длинный багет и несколько бутылок вина — куртка даже не топорщилась. В ту минуту, когда я нацелился на киви, предположив, что в каждый нагрудный карман их войдет по две штуки, кто-то похлопал меня по плечу.
«Ну всё, — подумал я, — вот и охранник-невидимка. Жаль, чуть-чуть не успел!»
Вероятно, я еще мог попытаться скрыться, но я и так всю жизнь от кого-то бежал. Поэтому я просто повернулся к нему и вложил фрукты в его протянутые руки. Мерзавец молчал, видимо желая подольше растянуть этот неприятный момент, чтобы я уставился на него грустными глазами собаки. Я так и сделал. Передо мной стоял пират в черной повязке и костюме от дорогого портного. Он буравил меня своим единственным глазом. Пират поместил киви на полку, где-то между сладкими вафлями и кексами «Мадлен», по-отечески потрепал меня за подбородок и сказал: «Бенуаша, long time no see[35], братан! Что с тобой?»
Удивительно, как это Стан меня узнал?! Позднее он уверял, что ни минуты не сомневался, что это я. Он ни словом не обмолвился о краже, на которой меня застукал. Вежливо отворачивался, пока я, неуклюже топая за ним, моим старым другом, смущенно вытрясал из куртки семгу, длинный багет и вино, клал их обратно на полки по пути к кассе. Он относился к той породе людей, которых годы красят. Его руки и ноги, в юности костлявые, теперь были покрыты мышцами, цвет лица свидетельствовал о его хорошем здоровье,
