сомнительное качество букета, или тот, кто восторженно восхваляет единственный цветок, к которому нельзя придраться?
— Независимо от того, верны ли
— Неплохо, неплохо, — сказал Лоос. — Только, пожалуй, слишком просто. Вы упускаете главное. И я с удовольствием продемонстрирую это на вашем же примере. Предположим, четыре розы объективно находятся в наилучшем состоянии, а пять — объективно — подвяли. Если мы сочтем, что каждый воспримет это именно так — ибо это очевидно, — то будем не правы. Дело вот в чем: человеку надо как можно настойчивее вдалбливать, что подвядшие розы — это великолепные цветы, дабы он принимал подвядшие за свежие, и наоборот. Конечно, не каждый поддается внушению, но обычно внушаемых так много, что те, кто доверяет собственным глазам и собственному суждению, начинают чувствовать себя изгоями и задаются вопросом: быть может, они пессимисты, или ворчуны, или зазнайки?
— Извините, господин Лоос, но если в наше плюралистическое время кто-то выступит с утверждением, будто ему одному известно, что хорошо, а что плохо, что верно, а что неверно, то он и в самом деле зазнайка, и надо задать ему вопрос: где он берет критерии, которые, как он полагает, позволяют ему вынести объективное суждение?
— Вы косвенно подтверждаете мое мнение, — сказал Лоос. — Вы тоже стремитесь соответствовать духу времени. Сначала нам внушают, что все относительно, все зависит от вкуса и восприятия, а потом любого, кто с этим не согласится, объявляют зазнайкой или провинциалом.
— Ладно, — примирительно сказал я, — меня интересует только одно: на чем основана ваша шкала ценностей?
Лоос курил, пил и размышлял. Потом он сказал:
— Давайте вместо роз приведем в пример людей, на всех континентах и во все времена. Теперь, как и прежде, проще простого убедить людей из группы Икс, что люди из группы Игрек — просто крысы и их необходимо уничтожить. Если громко и долго об этом говорить, то найдется множество мужчин, которые только и ждут, чтобы их подстрекнули к убийству, и множество женщин, которые надсадными и визгливыми криками будут выражать свое одобрение. Такое положение дел я нахожу ужасным, а если вам все еще любопытно узнать, на чем основана моя шкала ценностей, то я должен удалиться.
Мне неприятно, что он грозится уйти, сказал я, и вдобавок это излишне: мне никогда не пришло бы в голову спросить собеседника, какие у него основания считать бесчеловечность бесчеловечностью. Я только хотел спросить его, Лооса, по каким критериям следует судить о тенденциях эпохи, о веяниях и модах, которые допускают самые разные оценки — в зависимости от точки зрения. О преступлениях речь не шла. А что до разговоров о «крысах», то тут я вполне разделяю его мнение. Но мне показалось, что он видит на Земле одни только ужасы, вот я и спросил, как и ради чего он выдерживает эту жизнь. Этот вопрос, естественно, подразумевает другой: существует ли для него что-то светлое и прекрасное?
— Еще как, — не задумываясь, сказал Лоос, — еще как существует, господин Кларин. Например, музыка. По крайней мере, так было до последнего времени — но, по сути, вопреки огорчительному опыту, который сложился у меня в этом отношении. Недавно я целую ночь слушал Моцарта, самые жизнерадостные и прекрасные его вещи, и тем не менее я не вытравил из себя ненависть к человечеству, не преодолел ее, напротив, музыка открыла мне, что красота не служит утешением, она лишь оправдывает скорбь. Правда, она заставляет меня забыть о происходящем вокруг, но тем больнее снова к этому возвращаться. Возьмите «Сотворение мира» Гайдна: в некоторых местах даже самая черствая душа не может удержаться от слез, однако ты не знаешь, что вызвало эти слезы — то ли прекрасная музыка, то ли прозвучавшая хвала Творцу, то ли разительный контраст между хвалой Творцу и изуродованным творением. Главное, что вы плачете, не правда ли, вы потрясены, растроганны, и поэтому осознаете, что вы не из камня, хотя…
— Хотя?..
Лоос высморкался и продолжил:
— Хотя и у этого есть своя дурная сторона, ведь окаменевший человек может не обращать внимания на погоду. Но как бы то ни было, к прекрасному, светлому относятся также воспоминание о моей жене, о совместной жизни с ней, о каких-то минутах, жестах, словах. Вспоминать о прекрасном — прекрасно, только и это не обходится без муки, ибо нельзя вспоминать о прекрасном, не страдая от раны, которую оно нанесло своим исчезновением, а теперь вы еще хотите знать, как и ради чего я это выдерживаю. Спросили бы прямо: не лучше ли такому, как я, заняться самоустранением? Когда постоянно думаешь об этом, прогниваешь изнутри. Недовольства жизнью у тебя хоть отбавляй, так же, как и желания больше ее не продолжать. Поверьте, меня не пугает мысль, что я обращусь в ничто. И все же я медлю. Вы знаете Клейста? Он мне близок. Главной темой у него была хрупкость нашего мира, однако под конец, прежде чем наложить на себя руки, этот последовательный человек сделался непоследовательным и в своем прощальном письме написал: «Правда в том, что на земле мне нельзя было помочь». Что означает: мир не виноват, виноваты я сам и мое малокровие, из-за которого я чувствую себя изможденным. Вообще, прощальные письма изысканно вежливы, их авторы берут вину на себя и оправдывают человечество. Разве последнее слово не должно звучать гораздо резче? Лично я счел бы вполне приемлемым, если бы Клейст написал так: «Истина в том, что на этой земле уютно чувствуют себя только подонки». Но во-первых, это было бы бахвальством, а во-вторых, оскорбило бы людей, довольных жизнью, которым следовало бы вспомнить о нем с симпатией. Верно? А вот я, как уже было сказано, медлю, пока не дойду до такого состояния, когда смогу уничтожить себя тем способом, который мне покажется наилучшим: спокойно и почти так же между прочим, как выдергивают травинку на обочине дороги. К тому времени природа, вероятно, сама распорядится, как нужно. Позволю себе добавить, что, сколь манящим ни представлялся бы финал, было бы столь же безответственно обречь на одиночество мою любимую жену, оставить ее беззащитной перед всем этим ужасом.
Лоос снова высморкался, а я сказал:
— Вы должны мне кое-что объяснить. Разве ваша жена не умерла?
Он молчал и смотрел на меня так, словно его лихорадило.
— Умерла-то она умерла, — произнес он наконец, — но ее, так сказать, неправильно похоронили, и когда я говорю, что оставлю ее одну, то подразумеваю вот что: кто будет ее любить, если меня не станет, кто будет о ней вспоминать, кто будет чтить и защищать ее память в это беспамятное время? Теперь вы поняли? Она защищена, только пока я жив.
Он хочет защищать ее и после смерти, подумал я и сказал:
— Да, я понимаю, только мне кажется странным, что вы в известной степени рассматриваете свою жизнь как служение человеку, которого вы потеряли. Мне кажется, что для вас простая констатация этой утраты уже означает неверность. Это отнимает у вас силы, не дает вам двигаться вперед, а ведь вы имеете право на собственную жизнь со всеми ее радостями.
Лоос не слушал, сидел отвернувшись, глядя на темные холмы, замыкавшие долину.
— Свежая малина, — произнес он в сгущавшихся сумерках и снова замолк. Значит, для него еще существовали земные радости? Я спросил, любит ли он малину, и не следует ли мне заказать ее, если только она здесь есть.
— Там, наверху, сейчас освещены почти все окна, в ресторане санатория «Кадемарио» уже поужинали, а моя жена увидела в меню, что на десерт есть малина, но, поскольку пришли мы поздновато, она забеспокоилась, что малина может кончиться прежде, чем мы управимся с основным блюдом, и, хотя я чувствовал, что для нее это было бы несчастьем и она ждет, чтобы я его предотвратил, я счел эту проблему неразрешимой. Так она показала мне, насколько я бесполезен. Пусть ей сейчас же подадут свежую малину, сказала она кельнеру, подадут как закуску. Вот такой практичной она была, так ей нравилось жить и есть малину.
— Почему вы вспомнили этот ужин? — спросил я.
— Потому что он был последним. Вы не поверите, как я иногда ненавижу ее за то, что она просто улетела от меня после двенадцати лет брака. После двенадцати лет любви она вдруг высвобождается, крадется прочь, бросает меня одного на этой мерзкой планете, и это при том, что у нее были все шансы поправиться, опухоль-то ей вырезали, метастаз не было, а под косынкой у нее очень быстро отрастали
