Милый мой Сереженька, как же мне сказать тебе, что мы не будем вместе. Что наши мечты так и останутся мечтами. Они были не жизнеспособны, как и многие другие. Как масса других, уже убитых жизнью и оплаканных не менее яростно, чем эти.
Я стану матерью. И как любая нормальная мать, обязана думать сначала о ребенке, потом о себе. Потому не могу и не хочу обрекать его на ту же боль, что сжилась, срослась с ними. Мы прокаженные, и знаем, как жить таким. Но разве я хочу, чтобы и мой малыш познал, что это такое?
А что ж еще его ждет рядом с Сергеем? Иное? Нет.
Сережа будет хорошим отцом, быть может, много лучше, чем родной. И хоть он ненавидит Олега, ребенка эта ненависть не коснется, и никогда малыш не узнает, что отец на деле — дядя. Не узнает от Сергея. Но легко может узнать от тех добрейших блюстителей морали и добропорядочности, что населяют наш мир. Нет, я не могу рисковать, не имею права. Душа, познавшая ад, живущая в нем с рождения, не станет обрекать на него близких и дорогих ей людей. Нет. Я не дам малышу встать в наш поручный круг. Я не хочу, чтобы он прошел через то, что прошла я, чтобы жил с той же болью, что живу я. Не хочу, чтобы он узнал, как живут проклятые любовью, загнанные ею в угол судьбы.
А он узнает, стоит только сказать Сергею — да. Поэтому я скажу — нет.
И я жду ребенка Олега. Олега, а не Сергея! Иначе не может быть, иначе неправильно, несправедливо!
Впрочем…
Брат и сестра. И ребенок. Кому мы будем доказывать, что он не наш, кому докажем? С чем столкнется малыш, когда это станет известно? А ведь станет…
Нет, мне хватило косых взглядов и грязных сплетен, глупых домыслов, жестоких плевков в спину. И я не дам ему познать, что такое милосердие человеческое, понимание и доброта в самых возмутительных ее проявлениях, отраженных словно в кривом зеркале внешнего мира.
Мой малыш будет жить, как все, без бунтов и тайных пунктов. И пусть он будет жить и расти без отца, но это много лучше, чем жить рожденным в полной семье, в законном браке меж братом и сестрой. И тавро той печали, что горит на наших душах, обойдет его своей печалью.
— Анюта, у нас все будет.
— Ничего у нас не будет. Никогда.
— Ладно, как скажешь, — легко соглашается он. Но я вижу по глазам — не верит, не принимает. Он думает, я говорю это в состоянии аффекта, под влиянием стресса.
— Пусть. Как скажешь, так и будет, Анюта. Как захочешь. Ты только помни — я всегда рядом. И буду рядом, только позови, только обернись. Чтобы ни случилось, я рядом, котенок, навсегда….
Те дни и недели пролетели, как птичья стая в поднебесье памяти, и в ней же затерялись. Я их не жила, я их проживала. И уже ничего не желала. Внутри было пусто и сыро, как в нетопленом доме в непогоду. Холодно, до дрожи в каждой клеточке. В моих глазах умерла радость, печаль погребла ее вместе с верой и правила мной безраздельно. Я смотрела на свое отражение в зеркале и видела бесконечно уставшую, постаревшую и потускневшую тень от женщины.
Почему меня так потрясло предательство Олега? Я не могла четко ответить на этот вопрос, потому что ответов было слишком много, но ни один меня не устраивал.
Мне вновь, как в дни далекой юности, было горько от осознания собственной неполноценности. Ненужности. Я больше не ждала, что Олег одумается, придет меня навестить или хотя бы позвонит. Больше не верила, что нашу 'разбитую чашку' можно склеить. А порой и не хотела склеивать. В такие минуты я вспоминала нашу с ним жизнь, старательно акцентируясь на самом негативном, но память, как специально вытаскивала картинки счастья и покоя, минуты понимания, единения и тепла.
В начале февраля, когда охрана братьев немного ослабла, я смогла дозвониться до родителей Олега и услышала недовольный, полный желчи и обиды голос свекрови. Она была резка и категорично заявила, что Олега для меня нет и не будет, номер этого телефона мне лучше забыть, так же, как и мужа. Свекор был чуть мягче и сказал, что Олег у них не живет, а значит и звонить им надобности нет. Я позвонила на работу и узнала, что Кустовский неделю как уволился, а в каком направлении планировал продолжить практику, они не в курсе. Друзья Олега ничего не знали, или не хотели говорить, что вероятнее. Каждый был по- своему язвителен и груб. Лишь один вскользь упомянул, что Олег теперь живет в пригородном поселке, но в каком, не уточнил и повесил трубку. Меня не коробили их ехидные реплики, резкость суждений и голосов, я просто не воспринимала их. Моя душа онемела и омертвела за эти недели и не пропускала сквозь свою воспаленную от непреходящей боли оболочку дополнительные плевки и оплеухи. Она напиталась ими, как губка водой, и отталкивала.
Если б не ребенок, требующий хоть что-то сделать, чтобы разрешить эту ситуацию, я бы, наверное, опустила руки и отдалась депрессии без остатка. Но мне приходилось заставлять себя бороться, насиловать мозг в поисках выхода и решения головоломки, что задал мне Олег, а может быть и сама жизнь.
И я, ломая себя, вновь набирала номер телефона, вновь выпытывала, выспрашивала, объясняла, порой унижаясь, и ненавидя себя за это, и в сотый раз выслушивала насмешки, бурчание, грубости. Готова была выслушивать их бесконечно, лишь бы в итоге найти мужа объясниться с ним или хотя бы посмотреть в глаза. Услышать еще раз то, что он доверил бумаге. Я не верила, что он сможет это повторить, услышав весть о ребенке. Он быть может, был слабым человеком, но, бесспорно, благородным. И узнав о моем положении, у него бы не хватило сил оттолкнуть, повторить жестокие слова, бросить окончательно и бесповоротно.
Я была уверена — он бы вернулся, только узнай, что станет отцом.
— Зачем он тебе? — нахмурилась Оля. Мы сидели на моей постели и чистили апельсины. — Жили вы, прямо скажу, как мишка коала с бабочкой махаон.
— Бабочка, это я?
— По четным. По нечетным — он, — буркнула подруга, слизывая апельсиновый сок с пальца.
— Мы жили, как все, когда хорошо, когда не очень.
— Вот, как все, и расстались. Обычная история. Ничего ты тут не сделаешь. Честно говоря, не вижу повода делать. Ушел? Укатанной трассы ему под ролики.
Я пытливо посмотрела на нее — можно ли ей доверить мою тайну? Не выдаст ли она меня братьям, узнав о ребенке? Поймет ли? Нет, не стоит рисковать малышом. Реакция Ольги на столь шокирующее известие будет непредсказуемой — то ли обрадуется, то ли всполошиться. В первом случае, не сдержится и растрезвонит всем, кто нас знает, а Кустовского достанет из любого захолустья, чтобы посмотреть, как вытянется его лицо при известии, как изменится его мнение о нашей совместной жизни на диаметрально противоположное. А потом пойдет строчить очередную нетленку по психологии межполовых отношений.
Во-втором случае, увижу, как сокращаются мимические мышцы, все разом, превращая лицо Оли в маску ужаса. Потом, выслушаю печальную историю о прелестях беременности вообще, и моей, в частности, и порадуюсь прибытию взвода братьев, которых она вызовет незамедлительно, планомерно обзвонив каждого. Что будет дальше, гадать не стоит. И так ясно.
Нет, лучше я промолчу, прикушу язык, но свято сохраню тайну, а с ней и малыша. Единственную мою радость в эти мрачные дни.
Но, боже мой! Как хочется поделиться этой новостью! Поведать хоть кому-нибудь о том счастье, что довелось изведать и мне, о том чуде, что живет и растет во мне! И конечно, я не сдержалась, однажды поведала о нем вороне, сидящей на ветке дерева под окном моей палаты. Та обрадованно каркнула и улетела. А я долго, блаженно улыбаясь, смотрела на зимний пейзаж и прислушивалась к тем токам, что источает ребенок. Естественно, они были больше надуманы, чем реальны, но мне было светло и от фантазии.
Я разговаривала с ним. Ему я рассказывала все, что чувствую, старательно заменяя черные краски радужными тонами. Будущее, что я ему рисовала, было настолько привлекательно, что даже я порой верила в него. Но через минуту понимала, что волшебство моих иллюзий не может иметь место в реальной жизни. Она более груба и холодна, чем нам хотелось бы. И сколько б мы ее ни приукрашивали, лед ее прагматизма не растает.
И все же я пыталась его растопить и заставляла себя верить в фантазии, отметая действительность.
