Любовь Федоровна Воронкова
Лесная избушка
1. На лесной тропинке
Шурка шел по лесу снежной скрипучей тропкой. Тропка была мало хожена, итти по ней было трудно — и Шурка устал. Он еле вытаскивал свои тяжелые валенки из сугробов, и ему казалось, что лесу не будет конца. Шурка мог бы пойти по большой проезжей дороге, там итти легче, но там опасно: немцы всюду заложили мины.
На снеговых полянах тихо таяли печальные отсветы малиновой зари. Всходил месяц, тени ложились на снег от неподвижных елок. И чем выше поднимался месяц, чем ярче светил он, тем отчетливее становились тени на искристом снегу. Шурка не боялся итти. Ночь наступала светлая, волков в их лесу не водилось, дорогу он знал хорошо. Но шел он невесело, не высматривал белок и снегирей и не насвистывал песенку. Он только смотрел, как бы не сбиться с тропки да не завязнуть в сугробе.
Выйдя на лесную полянку, Шурка остановился. Он поднял глаза к вершинам елок, которые, словно задумавшись, стояли кругом. И вдруг брови его насупились и к горлу подступили слезы. Таким маленьким почувствовал он себя среди этого тихого морозного леса, таким одиноким и брошенным! Словно щенок, которого вышвырнули из дома…
Шурка провел рукавицей по глазам и, всхлипывая, пошел дальше.
— Это кто же ревет на таком морозе? — вдруг сказал кто-то рядом с ним.
Шурка остановился, замер. Тихо было кругом, неподвижно стояли елки, разноцветные огоньки сверкали на синих сугробах.
— Чудится, что ли? — пробормотал Шурка. И несмело спросил: — Кто тут?
Оглянулся, а из-за косматой елки выходит кто-то весь в белом.
Легко скользя лыжами, человек в белом подошел к Шурке. У него была круглая седая борода, черные глаза блестели из-под капюшона. Шурка робко спросил:
— Ты разведчик, дедушка?
— Я-то разведчик, — сказал старик, — а вот ты кто такой, скажи, пожалуйста? И какое право ты имеешь ходить ночью по лесу да еще реветь здесь?
— А я никто, — смущенно ответил Шурка. — Так, просто мальчик… Из Назарова я.
— Далеко зашел! Мал еще ночью по лесам-то ходить. Лет восемь есть?
— Семь.
— Как же это тебя мать пустила одного в такую поздноту?
— А ее нету… Их всех немцы угнали.
— О! Вот что! Ну, нечего, братец, нам с тобой на морозе стоять. Пойдем. Я тебя провожу, а ты мне расскажи, как и что.
Шурка и дед пошли дальше. Шурка по тропинке, а дед по снегу рядом.
— Тебя как зовут-то? — спросил дед.
— Шурка.
— Ну, Шурка, расскажи, как это у вас в Назарове случилось.
Шурке опять сдавили горло слезы.
— Немцы у нас жили, — помолчав, глухим голосом сказал он, — а потом ушли. И народ угнали. А я в это время на дворе был; взял да зарылся в солому. Вот и остался. А мать угнали. И сестру тоже. И соседей…
— А отец?
— В армии. Давно уж.
— Ну, а куда же ты теперь идешь, Шурка, горемыка ты этакий?
— К тетке иду. Она хоть и сердитая, ну все-таки… В Николаевку.
Дед остановился.
— В Николаевку?
— Ты что? — удивился Шурка.
— Не спеши, братец, — сказал старик, — не спеши. Поворачивай в сторону, — Николаева нет. Вместо Николаевки черные угольки лежат. Вряд ли ты там, братец, свою тетку найдешь.
Шурка растерянно уставился в лицо деда, ярко освещенное луной. Не шутит ли он? Нет, не шутил дед. Задумчиво и озабоченно глядели на Шурку его черные глаза.
— Что же мне теперь делать, дедушка? — спросил Шурка.
Голос у него дрогнул, он уже не мог сдержать слез. И, плача, повторил еще раз:
— Дедушка, что же мне теперь делать, а?
Дед подумал минутку.
— Ладно, — сказал он. — Может, и ругать меня будут, но пусть ругают. Становись на мои лыжи, пойдем. Только не реви, а то сосульки намерзнут.
Шурка встал сзади на большие дедовы лыжи и ухватился обеими руками за его полушубок, надетый под белым плащом. Старик повернул вправо, и они пошли в глубь леса, прямо по сугробам.
Шурка плакал. Как ни ругал он себя, как ни уговаривал, ничего не мог поделать: уж очень много накопилось у него горя. На рукавице, которой он утирался, даже сделалась тоненькая ледяная корочка, и утираться ею стало больно.
Они шли молча по синим сверкающим сугробам, мимо укутанных снегом елок, мимо серебряных берез и осин. Шурка понемногу успокоился.
— Куда мы идем, дедушка? — спросил он.
— Новый год встречать, — ответил дед.
Новый год! Шурка и забыл совсем, что наступает праздник.
— Когда немцев не было, у нас в школе елку наряжали, — сказал Шурка. — Знаешь, дедушка, до чего красивая елка была! Так и блестела вся!
— О! Подумаешь! — отозвался дед останавливаясь. — Оглянись вокруг, а разве у нас в лесу елки плохо украшены, разве не блестят они? Погляди получше.
Шурка оглянулся. И может оттого, что очень ярко светил месяц, может оттого, что в Шуркиных глазах еще стояли слезы, но он увидел, что лес и в самом деле дивно блестит и сверкает. Он прижмурил заиндевевшие ресницы, и все кругом стало еще красивее, еще чудеснее. От елки к елке вдруг протянулись серебряные нити, и на этих нитях зажглись звездочки. Они тихонько покачивались среди серебра и вспыхивали то синими, то зелеными огоньками.
— Ну, отдохнул, братец Шурка? — сказал дед. — Пошли дальше.
Шурка открыл глаза. Звезды и серебряные нити исчезли. Но лес попрежнему блестел и сверкал, будто и в самом деле приготовился к встрече Нового года.
Дед и Шурка шли по краю обрыва, над рекой. Потом спустились вниз, на реку, и пошли по льду. И на том берегу, в самой чаще, Шурка разглядел маленький домик. Узкая дорожка вела к нему через сугробы. Черные посеребренные елки протягивали свои лапы над его низкой крышей. Откуда-то послышался легкий свист, дед так же свистнул в ответ.
— Кто это? — спросил Шурка.
— Наш караульный, — ответил дед. И, остановившись у калитки, сказал: — Вот мы и дома. Приехали!
Шурка сошел с лыж. Дед отстегнул их и три раза стукнул в дверь. Послышались быстрые шаги, дверь открылась. Худенькая черноглазая девушка выскочила на крыльцо.
— Батько! — обрадовалась она. — Наконец-то! А уж мы тут затревожились было. Все вернулись, а
