~~~
Женщины долины Рэтлин начали переходить ручей посмотреть на нее, пока она еще лежала в ванне. Соня ввела Бетси и вдову Карадока Долли Пермелию, хозяйку третьего, последнего дома на другом берегу, в ванную и закрыла дверь перед носом у побледневших мальчишек, глядевших потрясенно. Ри лежала, посматривая здоровым глазом из воды, тонко затянутой мыльной пеной. Женщины сбились кучкой, разглядывая сверху цветные синяки на молочной коже, вздувшийся глаз, разбитый рот. Сжимали губы, покачивали головами. Пермелия — древняя, но подвижная, видевшая сотни ран на своем веку, — сказала:
— Ни за что нельзя так девочку обрабатывать.
Соня сказала:
— У Мераб короткий запал.
— Ее Дан так раскрасила.
— Сестры помогли.
Бетси, жена Сомика Милтона, седая смолоду, но симпатичная, содрогнулась от сочувствия. Бетси никогда особо языком не трепала, но все годы, что прошли с того дня, когда с ясного синего неба вдруг упал сук и она потеряла свою любимую дочурку, можно было по ночам слышать, как она орет проклятия у себя на дворе сияющим звездам, которые не давали ей покоя особо. Теперь она встала у ванны на колени, положила Ри на живот ладонь, потерла нежным кругом, а затем поднялась и, вся дрожа, выбежала вон.
Из-за двери доносился болбот мальчишек, шурудивших в большой комнате.
Дядя Слезка рявкнул:
—
Пермелия произнесла:
— Я так скажу — это неправильно. Никогда правильно не будет так девчонку отделывать. Среди своих уж точно.
Соня ответила:
— На ногах у нее видно отпечатки трех пар сапог. Наверняка долго они так по ней топтались. — Она покачала головой, потом протянула Гейл пузырек из оранжевой пластмассы. — Это от боли таблетки, Бетси пила, когда ей матку удаляли. Для начала дай две.
— Всего?
— Ей потом еще захочется, но для начала двух хватит, а потом давай столько, чтоб хватило отдохнуть.
~~~
К сумеркам у Ри на полу возле кровати, рядом с зубами, стояли уже три разных вида таблеток от боли. В голове у себя она обставляла пещеру. Зубы казались ей какими-то крошками-клубнями, которые выращивают под землей за сараем, а потом выдергивают, и за ними тянутся жесткие раздвоенные корни. Пришла посидеть в изножье кровати Виктория, посмотрела, как на ней так мерзко оттоптались, два зуба вот на полу. Языком она щупала згу десны. Виктория ужалась до тусклого оттенка и говорила ей что-то — или не говорила, но оставила по себе два вида пилюль дяди Слезки, и они окутали ее теплыми розовыми облаками. Таскать вверх по склону мебель — первая трудная задача. Тут нужны мотки веревки. Застелить постели в средней комнате пещеры, может, вглуби за костром, но не очень далеко. Мальчишки тут, мама там. Взять стол и стулья, оба ружья, комод тетки Бернадетты — или сырость пещерная загубит хорошую деревянную мебель, отделка вспучится, ящики покоробятся и больше уже не будут гладко открываться?
Может, все крепкое и надо продать.
А еще раздобыть себе в городе зубы.
В раннем мраке к ее постели подкрались мальчишки, уселись вокруг, угрюмые, головы нагнули, словно жалеют, что не умеют молиться самыми старыми словами, намолить ей здоровья. Гарольд приложил к ее распухшему глазу прохладную тряпицу:
— Про что дрались?
— Наверно, потому что я — это я.
— Сколько их было?
— Порядком.
— Скажи, как зовут. На когда мы вырастем.
— Сейчас мне, пацаны, слишком хорошо и розово. Дайте поплаваю.
Пол пещеры можно застелить здоровеннейшим ковром, чтоб пыль прибил и было гладко ходить. Взять буржуйку. Фонари, бельевую веревку, ножи. До конца заложить камнями вход. Ночные горшки забрать, сунуть под кровати. На чем готовить… открывашки… мыло руки мыть… ох, ежи.
Проспала она до самой темной поры. Во сне дергалась, уворачивалась от летящих к ней кулаков. Костяшки из тьмы, никогда не чищенные боты, жуткие хрипы женщин, полных праведности от того, что бьют то, что бьют. Угловатое лицо Тумака и холодные расселины на нем… шляпы… папино тело свисало вверх тормашками с ветки, чтоб из взрезанной шеи в черное ведро стекла кровь.
Золотая рыбка в ведре, сверкающий хвостик хлестал по сторонам, чертил по крови яркие слова, и яркие слова эти плескались мимо так быстро, что не разобрать, а разум знай себе гадает, что это за слова и что ими и этими искорками в крови хочет сказать рыба.
Я никогда не буду чокнутой!
Гейл говорит:
— Горошинка, тебе еще таблеток дать? Ты бьешься.
— Ладно. Только теперь синеньких.
— Воды нет.
— Мне все равно в сортир надо.
— Вот две.
Ри встала и прошла по холодному полу, медленно прошла, вся согнувшись. В полостях ее мяса сияли луны боли, и, когда она двигалась, луны сталкивались друг с другом, оглушали ее. Она села на стульчак, и все ее заскорузлые уголки растянулись, раскрылись и выпустили свежее страдание. Она проглотила таблетки, запила из-под крана, подставив руки чашечкой, пошаркала в темноте обратно.
От ружейного ствола падала тень — ее Ри увидела раньше, чем мужчину. Тот сидел на диване, у окна, ружье стояло у подлокотника. Ри почувствовала, что он за ней наблюдает, но попробовала замереть, как сама тьма, хоть как-то с ней слиться. Она забыла дышать, пока дядя Слезка не заговорил:
— Ложись обратно.
— Что… тут такое?
— Не очень я умею доверять, вот что.
Она села на дальний край дивана. Дверца буржуйки была приотворена, и в тусклом сиянии Ри различила головы мальчишек, ничком на подушках, ноги выпутаны из-под одеял. Сказала:
— По-моему, со мной все будет хорошо. Не завтра или как-то, но со временем.
— Ты хорошо держалась — я только у мужиков такое видел.
— А. — Голова Ри упала на спинку дивана, глаз закрылся. Из розового облака ей хотелось поговорить, поболтать, может, даже как на исповеди. — А я чего по правде — по правде вот терпеть не могу… это… как мне стыдно… за папу. Закладывать — это же против всего на свете просто.
Ветер дребезжал оконными стеклами в рамах. Фонарь со двора напротив посверкивал на старом льду, налипшем на них. Мама храпела коротко и звучно. Висела вонь полной пепельницы.
— Ну, он всех вас любил. Тут-то и дал слабину.
— Но…
