Я молча дожидаюсь своей очереди.
Мне поставили высшую оценку. Все вышло так, как я думала и как рассчитывали мои наставники. Костер возле школьных куполов удался на славу. Меня все-таки не включили в число тех, кто продолжит обучение в Институте искусств, и это вполне объяснимо: в последние годы я работала весьма слабо. Этим экзаменом не компенсировать всего того, чего я не сделала в прошлом. «Испытываю глубокое безразличие ко всему, что здесь есть».
Когда я смотрела на горящие книги, мне казалось, что я постепенно сжигаю за собой корабли. Я подумала о том, сколь огромен список авторов, чьи творения были сожжены на протяжении истории. Том Маркса пылал рядом с книгой Милана Кундеры, какое безумие! Думаю, что моя дипломная работа понравилась благодаря наличию в ней масштабной идеи. Чувствую, что игра стоила свеч.
Преподаватели отзывались о моей работе весьма уважительно и чуть ли не с гордостью. Перед тем как окончательно хлопнуть дверью, мне хотелось сказать слова благодарности. Здесь я научилась упорядоченному мировоззрению, которое без остатка сжигаю сегодня, возможно, для того, чтобы начать с нуля и создать нечто такое, что будет по-настоящему моим. Просто это такой способ высказать то, что вертится у всех нас на языке.
Когда Освальдо позвонил в субботу, он не спросил меня про диплом. Постепенно он меня забывает, да и я чувствую, что охладела к нему, и каждый день спрашиваю себя, куда я собираюсь ехать и с кем.
Диплом получили пятеро из тех двадцати, кто первоначально учился на нашем курсе.
Мы стояли рядом, серьезные, притихшие, готовые объявить минуту молчания в память о тех, кто уехал.
Я снова вернулась домой, одинокая и мрачная. День за днем жду, чем же все закончится..
На пороге своего дома я столкнулась с Маурисио.
Он получил стипендию на изучение языков и едет в Республику Мальта. Мы желаем ему удачи. Мама опечалена: она потеряла лучшего журналиста. Мы знаем, что он не вернется.
Мама хорошо меня изучила; она догадывается, что пришла пора и я тоже уеду. Постепенно я начинаю исчезать с ее фотографий, как она всегда говорит про тех, кто навсегда уезжает из ее жизни в другой мир.
Вчера мне исполнилось восемнадцать лет, а сегодня я жду свою «хартию свободы». Мама не хочет получать вызов от Освальдо, потому что испытывает к нему антипатию. Жить втроем мы не сможем — вот до каких крайностей доводят мои привязанности.
Мы с мамой взглянули друг другу в глаза. У нас большой опыт расставаний, но с другими, а это не одно и то же. Никогда не думала, что наступит такой момент.
В течение месяца будут получены все бумаги, и Освальдо приедет за мной.
Все подошло к своему концу: учеба в школе, жизнь в пригороде, необходимость изъясняться на шифрованном языке.
Мама сказала, чтобы я не приходила прощаться в день отъезда, она предпочитает больше меня не видеть: «Мои руки устали прощаться». Она не захотела меня обнять — полезла на чердак и попросила оставить дверь приоткрытой на случай, если еще кто-нибудь придет попрощаться.
Я плакала до самого Малекона. Вспомнила, как меня увозили в Центр временного содержания детей и как она тоже не захотела со мной попрощаться. Не могу разобраться в своих чувствах. Кажется, я пропала, потому что не знаю, что мне делать со всем тем, что накопилось в моей душе. Но кое-что мне ясно — на Кубе мне искать больше нечего. Я уезжаю ради ее блага — и своего тоже. У меня странное ощущение, будто страна перестает для меня существовать. Сколько себя помню, моя мать постоянно готовила меня к тому дню, когда я должна буду уехать и забыть.
И вот такой день наступает.
Для чего писать в Дневник? Я забастовала и много месяцев провела в полном молчании, не прикасаясь к нему. Шесть месяцев, чтобы получить разрешение на отъезд, и еще столько же, чтобы Освальдо в конце концов отыскал возможность забрать меня к себе, но ему это не удается. Не знаю, кому и верить. Письма идут медленно. Не хочу приводить их в Дневнике — слишком мучительно видеть, как мы постепенно выдыхаемся, как идет в ход его откровенная ложь, как не стыкуются между собой его истории… С каждым разом звонки становятся все реже, его голос уже не получает отклика в моем теле, а желание тонет в предлогах и отговорках, в предлогах и отговорках…
Я продолжаю быть душеприказчицей его памяти, памяти о нем. Постепенно я заставляю себя умолкнуть. Я больше не пишу, не рисую и не открываю двери дома без крайней надобности.
С каждым разом я провожу все больше времени с мамой, словно возвращаюсь к исходной точке. Я ужасно боюсь того, что меня ждет. И не верю ни Освальдо, ни его друзьям. Аэропорт — это Бермудский треугольник, а Парижа вообще нет — это всего лишь метафора. Куда же подевались все мои друзья? Иногда я звоню в их двери, и никто не откликается. Продолжаю вычеркивать номера телефонов в своей маленькой красной книжке. По крайней мере, сегодня я вернулась домой и записываю происшедшие события, если это можно назвать событиями.
Я столько раз уже прощалась, и все это оказывалось ложной тревогой: я по-прежнему прикована к этому месту цепями.
У нас дома, и в Сьенфуэгосе, и в Ховельяре, всегда, приглушив звук, слушали «Международное радио Испании» и «Голос Америки». Раньше мама не подпускала меня к приемнику — в детстве я была ужасная болтушка и обо всем услышанном рассказывала в школе. Но время идет, и с цензурой давно покончено. «Международное радио Испании» сообщает о падении Берлинской стены. Рушатся стены, люди обо всем узнают, и вспыхивает целая эпидемия слухов: из домов они проникают в школы, из школ выплескиваются на улицу. В газетах об этом почти не пишут, и я их обычно не покупаю. Моя мать говорит, что однажды она тоже рухнет, как стена, потому что у нее уже нет сил выстроить новую, а без стен она жить не умеет, стена — это ее баррикада, она укрывается за ней, и хотя ненавидит, обойтись без нее не может. Если бы наступил капитализм, если бы рухнула эта крепость, окруженная со всех сторон водными стенами, то пришлось бы учиться жить по-другому. Моя мать этого бы не выдержала. Она всю жизнь страдала от своего удушья, но, несомненно, это тот самый случай, когда «я ненавижу и люблю», она к этому привыкла.
Люди радуются за немцев, которые воссоединяются, целые семьи возвращаются в родные места, но в то же время мы задаем себе вопрос: а что произойдет с нами? Мы опираемся на стены — где мы окажемся без них, каков будет наш путь? Звук в приемнике то хорошо слышен, то почти пропадает; доносящиеся из Берлина голоса взволнованы, испанский диктор напоминает, что семьдесят девять человек погибли, пытаясь преодолеть стену.
Совершенно очевидно, что мама боится будущего; она возбуждена и растеряна. Друзья, обучавшиеся в Советском Союзе, сидя в этой самой комнате, еще давно говорили: «Все развалилось». И вот теперь, кажется, мы видим груды и груды кирпичей; семьи воссоединяются, все возвращается. У мамы застывший взгляд. Не представляю себе, как мы сумеем разрушить нашу водную стену, аморфную и глубокую.
Надо дождаться новых сообщений, но неизвестно, последуют ли они.
Мама взволнована. Что будет с нами? Ее черные глаза буравят меня, словно допрашивают, она совсем сбита с толку. И как всегда в таких случаях, она закуривает и обращается к книгам. У моей матери имеются тексты на все случаи жизни. Она встала со своей софы, отыскала совсем ветхий томик… Потом снова легла, вытянув ноги и положив их на мои, и прочла медленно и нервно:
