— Как... Откуда ты знаешь?..
— Да вот — знаю, — сказала Дина. — Раньше не знала, а теперь знаю!
— Погоди, погоди... Что ты этим хочешь сказать?...
— Ни-че-го, — сказала Дина. И побежала отворять дверь, в которую уже ломились.
Помимо физики, Игорь Дерибасовский увлекался еще водным туризмом и его, как было известно всем в классе, не страшили ни бурные водовороты, ни яростные стремнины, ни коварные, замаскированные сверху пеной пороги. Но на этот раз одноклассники впервые увидели его решительное, волевое лицо растерянным, чтобы не сказать — потрясенным.
В школьном буфете, куда Дина помчалась на большой переменке, оставив Игоряшу дежурить в пустом классе, Мишель Ципкус из самой гущи толпившейся у прилавка очереди протянул ей тарелочку с четырьмя пирожками. Он, понятно, взял их для себя, однако как джентльмен половину добычи уступил Дине и даже настоял, чтобы она разделила с ним ланч (в качестве джентльмена он иногда изъяснялся по- английски).
Доедая первый пирожок, Дина вернулась к недавнему разговору.
— Как ты думаешь, Мишель, — сказала она вкрадчивым голосом, — когда Галич пел свои песни, он при этом думал: “а что мне с этого будет?..” Галич или Высоцкий?..
Дело в том, что Миша Ципкус просто боготворил их обоих. Он сам играл на гитаре, выступал на школьном конкурсе бардов и в очень тесной компании исполнял такие песенки Галича и Высоцкого, какие можно было услышать разве что по “Свободе” или “Би-Би-Си”.
— Ты чо, мать?.. — И Миша Ципкус прибегнул к своему излюбленному жесту, то есть покрутил пальцем у правого виска.
— А то, — Дина принялась за второй пирожок, — что они были евреями и смелыми людьми. Ничуть не хуже прочих. И двести тысяч евреев, если хочешь знать, воевало на фронте, а из них сто пятьдесят стали Героями Советского Союза.
— Ну — стали и стали, только я тут причем?..
Дина доела пирожок, смахнула с колен крошки и улыбнулась Мише Ципкусу так ласково, а ее зеленые глаза, обычно такие яркие, заволокла вдруг такая нежная туманная дымка, что Ципкус не поверил своим ушам, когда услышал то, что услышал:
— Ты тут и вправду не при чем... Потому что ты трус, Мишель. Самый обыкновенный- разобыкновенный трусишка...
Она поднялась и положила на уголок столика несколько монеток — плату за пирожки.
8
В коридоре она тут же наткнулась на Машу Сапожникову и Лору Дынкину.
— О чем это ты, Динка, так долго болтала с Мишелем? — спросила Маша.
Дина замялась, пробормотала что-то про пирожки и рванулась было заменить сторожившего класс Дерибасовского, но подруги преградили ей дорогу и — мало того — подхватили под руки и так, не отпуская, повели по коридору.
— А говоришь — я не честная! — сказала Маша. — А ты сама, выходит, честная, если не признаешься!.. Зато мы сами все слышали!
— И на здоровье, — сказала Дина. Она полагала, что после того, как они подержались вчера мизинчиками, все забыто... Все, да не все.
— Кому на здоровье, а кому нет, — сказала Маша. — Мы слышали, как ты уговаривала Ципкуса стать евреем.
— Совсем наоборот, — сказала Дина сердито. — Кому он, такой еврей, нужен?..
— А я, — не слушая Дину, продолжала Маша, — я вчера как пришла, так и рассказала все маме. А она: “Ты передай Диночке, что если бы наша бабушка не была слишком честной, так и она, и ее дети остались бы живы, их бы немцы, может, не расстреляли...”
И Маша с торжеством посмотрела на Дину.
Ах, как не хотелось... Как не хотелось Дине ссориться со своей закадычной подругой! Но что могла она поделать с собой? И что, что мы все можем поделать с собой, если чувствуем, что мы правы?..
— Вот видишь, — сказала Дина, — твоя бабушка и тогда оставалась честной... Даже тогда... — И она добавила безжалостно: — Выходит, мало ты похожа на свою бабушку.
Руки, удерживающие ее, как-то сами собой разжались и Дина заторопилась на выручку к Игорю, должно быть просто помиравшему с голода...
Когда же она ушла, Лора Дынкина, заметив у Маши на глазах злые слезы, копящиеся над краешком нижних век, вздохнула и — она выжидательно молчала все это время — тихо, чтобы не обидеть подругу, сказала: “ Знаешь, может, она права... Я не только тебя имею в виду...”
9
Бывают же, да — бывают и в нашей жизни удачи!..
Мало того, что математичка заболела, она еще и заболела-то в день контрольной!..
Правда, явилась завуч и задала несколько задачек, их требовалось решить на уроке и сдать ей лично. И все-таки это было совсем не то, что контрольная!
Уходя, завуч добавила, что в классе должно быть тихо, а если кто станет шуметь, тот...
— Пускай пеняет на себя! — дружно закончил класс, опередив завуча, поскольку любое нравоучение она завершала этими словами.
Погрозив пальцем, завуч ушла, и Дина Соловейчик в качестве дежурной направилась в учительскую за тетрадями.
Возвращаясь в класс, она еще издалека ощутила, что тишины, о которой радела завуч, там не было и в помине.
Надо заметить, что класс, в котором училась Дина, интересовал широкий спектр проблем — как теоретического, так и практического порядка. Его интересовали космические полеты, выступления рок- ансамблей, вопросы любви и брака, научная и ненаучная фантастика, новейшие марки машин, джинсы с лейблами, на которых значится “Левис” или хотя бы “Вранглер”, и многое, многое другое. Не интересовали его ( в отличие от взрослых) разве что разного рода сложности в области национальных отношений, хотя учились в нем и русские, и, как уже сказано, евреи, и украинцы, и армяне, и даже один чех — Андрей Канаркин, хотя он и сам не мог объяснить, по какой причине считает себя чехом. Впрочем, никто с него никаких объяснений и не спрашивал...
И вдруг, одной рукой прижимая к груди пачку тетрадей, а другой открывая дверь, Дина услышала сквозь гам, наполнявший класс:
— А вы лучше угадайте, какой нации был Иисус Христос!..
— Вот это вопросик!
— Русской, какой же еще?..
— Дурачок, откуда было взяться русскому в Палестине, да еще две тысячи лет назад?..
Все эти крики, эти вопли, набегая, заглушая друг друга, ошеломили Дину. Она хотела раздать тетради, но не тут-то было.
— Эх вы, темнота, — негромким баском произнес Никита Медведев, но потому-то, наверное, все его и услышали и
не стали перебивать. — Я вам скажу, какой он был нации... Он был еврей.
Маленькая, плечистая, прочно сколоченная фигурка Никиты, в дополнение к уверенному тону, не допускала сомнений в его словах. Однако на него тут же обрушились:
— А ты откуда знаешь?..
— В Библии написано.
— Сам читал?..
— Братцы, наш Никита священником станет! Вот потеха!
— Не священником, а как его... Раввином! Библию-то евреи написали!
— Врешь!
— Выходит, у Иисуса Христа мать и отец тоже были евреи?..
— А ты думал?..
— Мишель, где гитара? — восторженно завопил Витька Зубченко, поскольку в упомянутом выше
