товарищам. Начался отсчет дням, его новой жизни.
Тусклый дневной свет пробился сквозь оконную решетку. Утро нового дня! Еще одного дня пребывания в тюрьме. Сколько таких дней предстоит прожить!
— Подъем! — объявил дежурный.
Ребята, один за другим потянулись к выходу.
Мишка плеснул в лицо пригоршни холодной воды, утерся матерчатым полотенцем. Переставляя лениво ноги, глядит в спину, идущему впереди. Строем умываться, строем в столовую. Почти, как в пионерском лагере. Почти! Разве можно сравнить! Они спорили с воспитателями, когда приходилось подчиняться общим правилам. Ругались, мол, порядки наравне с тюрьмой! То был рай! Он вспомнил, как убегали с зарядки на речку. Окунешься в холодную утреннюю воду, аж, дух захватывает. Выскочишь, и, не вытираясь, бежишь по тропинке. И даже, вычитывание вожатой перед строем, не может испортить настроение. Подумаешь, лишний раз на кухне почистить картошку.
Мальчишки вошли в столовую на завтрак, расселись за длинными железными столами. Миски, с кашей, нарезанные ломтики серого хлеба в пластмассовых хлебницах. Одна и та же картина, каждый день.
— Пшенка! — тихо произнес Ванька. Его все называли колобком.
— Я не люблю! — Павел отодвинул миску. — Она сыростью пахнет! Другое дело, когда дома, мамка с маслом и яичком делала!
— Ишь, чего захотел! — рассмеялся Петька, прищурив левый глаз. — Когда это мамка тебе кашу варила? Ты ж детдомовский!
— Когда жива была! — вздохнул Пашка.
— Эх! Где ты детство золотое! — пропел гнусавым голосом, колобок.
Миша задвигал ложкой, заглатывая большие порции, глотая вместе со слезами, каждый раз обильно заливавшими глаза, когда ел. Покончив с кашей, выпил мутную жидкость из граненого стакана.
— На работу, в строй, становись! — прозвучала команда. Из черного стенного репродуктора зазвучала бравурная музыка старого марша. Зашумели отодвигаемые стулья, ребята лениво вышли строиться в коридор.
Мишка оправил куртку, глянул на загнутые кверху, мыски черных ботинок. Не могли подобрать размер! Обещали поискать, а уже сколько прошло! Засопел носом, глотая слезы. Сейчас бы на улицу. Воздух свежий, морозный! Скатать пару снежков, бросить в Наташку. Как и все близнецы, он, больше всего скучал по сестре. Это была их первая разлука. Они и в школе сидели за одной партой. Часто, когда его вызывали, он слегка толкал сестру под столом ногой, и она, уткнувшись в раскрытый учебник, одними губами шептала слова подсказки. Не всегда, но иногда ему удавалось ответить урок. А после Наташка, на перемене, или дома, отчитывала его, за лень. И он давал клятву, что это в последний раз. Но, заслышав крики друзей, выскакивал пулей из дома, под громкие вопли сестры, опять оставляя школьные задания на потом.
— Федоров, Лапин! На свидание! — воспитатель остановился возле двери столовой.
— Счастливчики! — кто-то прошептал сзади. Сегодня не будут работать. А мы опять вату для матрасов расправлять!
Мишка вздрогнул. К нему приехали! Сердце подпрыгнуло к горлу, забилось в радостном порыве. Сейчас увидит маму. Кто же еще мог приехать!
Мишка, старательно заложив руки за спину, переставляет ноги по стертому линолеуму. Знает, следом идет Пашка. К нему тоже мать приехала. Два месяца назад она приезжала, продуктов разных навезла. Теперь и моя мамка, тоже, наверное, гостинцев привезла. Мишка сглотнул слюну.
— Налево! — скомандовал сопровождающий. Мишка послушно повернул за угол. Узкий коридор без окон. Впереди железная дверь. Пришли! Промелькнуло в голове, и сердце подпрыгнуло в радостном порыве.
Щелкнул замок. Скрежет двери по полу. Мишка перешагнул порог. Низкий, нависший над головой потолок, маленькие, зарешеченные, прорези в стене, подобие окон. Низкие лавки у стен. И женщины, кажется, все на одно лицо, в темных пальто, закутанные в черные платки, серые, уставшие лица, толстые сумки у ног. Барак для свиданий! Он повертел головой. Где же мама!?
— Проходи! — услышал за спиной, и почувствовал легкий толчок в спину.
Мишка сделал шаг, потом другой.
Люба, сдерживая порыв броситься навстречу, закусив губу, глядит на вошедших. Что-то знакомое в разлете густых бровей, припухлые губы. Мишка, или нет! Она вглядывается в перешагнувшего порог, паренька. Нет, это не Миша! Хотя вроде и похож на Мишу. Парнишка сделал шаг. Господи! Сына не узнала. Похудел, побледнел. На щеках красные пятна. Ветрянка что ли?
— Мишенька! Сынок! Здесь я! — Люба встала с лавки.
Мишка повернул голову на знакомый голос. Худая, низкого роста, женщина, черный платок спущен на плечи, серое лицо, седая прядь упала на лоб. Неужели, мама! Постарела! Все из-за меня! Он ощутил острую колющую боль в сердце.
— Мама! Мамочка! — бросился к женщине, с голосом его мамы. Упал на колени. — Прости меня! — слезы градом покатились по его щекам.
— Мишенька, сыночек! — Люба обняла голову сына, прижала к себе. — Что они с тобой сделали!
— Сам во всем виноват! Нет мне прощенья! Только ты прости! Мамочка! — глухие рыдания вырвались из его губ.
— Что ты, маленький! Давно простила! Бедный мой, мальчик! — она наклонилась, пытаясь поднять сына. — Здесь, бабушка со мной!
Мишка неуклюже поднялся на ноги, покачнулся, как пьяный. Сквозь, туман, застлавший глаза, с трудом разглядел лицо бабули, и шагнул к лавке.
— Бабулечка! — она обхватила трясущимися руками его голову, покрыла поцелуями лоб и щеки.
— Простите, меня! — по слогам произнес Мишка, скорее не произнес, а выжал из себя слова. — Я подлец! Не заслуживаю ваших слез и вашей любви!
— Все пройдет! Все перетерпится! — старушка погладила его голову ладонями. — А мы с мамой тебе пирожочков домашних привезли. Только остыли, наверное. Вот, я сейчас достану! — она, наклонилась над сумкой, у ног, расстегивая, молнию.
— Мама, я сама! — отстранила старушку, Люба.
В нос Мишке ударил аромат печеного теста, мяса. Он схватил пирожок, из поднесенного ему пакета, откусил большой кусок, жадно зажевал. Запах родного дома. Ему вспомнилась их квартира, маленькая кухня, с окном во двор, где слева и справа, как грибы, такие же хрущевки. Старый раскидистый клен, упершийся веткой в железный подоконник. Зачем пошел в кафе? Сейчас бы не сидел на этой старой, затертой до грязного блеска, лавке.
— Кто остается на ночь, получите ключи от комнаты! — услышала Люба.
— Мы остаемся!? — спросила старушка у Любы.
— Не помню, что писала? — Люба приложила ладони к щекам. — Конечно, хочу остаться!
— Возьмите! — тронула ее за плечо, подошедшая женщина. — Все остаются! Что ж ехать сюда на два часа!
— Спасибо! — Люба взяла дрожащими пальцами ключ, проглотила, подкативший, к горлу, комок. Сейчас эта толстая, неуклюжая надзирательница, (так она мысленно окрестила сотрудницу колонии), с резким голосом, стала ей родней всех на свете.
— У вашего, нарушений, нет! Отдыхайте! — махнула она рукой на Любу, предотвратив поток благодарных слов, готовившихся вырваться из Любиных губ. — Через полчаса позову, отдохнете, обед разогреете. Во дворе есть столовая. Можно купить еду! Цены доступные! — виляя крутыми бедрами, она вышла из помещения.
Вот, ведь, как раздобрела! Подумала старушка, поглядев вслед. Слава богу, не гонят, на ночь глядя! Прилечь бы. А то ноги гудят.
