Мага всегда витала в облаках. Неприспособленная к жизни до крайности, она, вероятно, не сумела бы даже сварить себе картошки. В то же время жизнь совсем на баловала ее. У нее не было ни гроша за душой, а ее плохие, такие же нескладные, как и она сама, стихи ни в какой мере не могли служить доходной статьей. Она всегда ходила в не вполне чистых истрепанных платьях, на которых лежала печать жалких потуг на элегантность, ее ногти постоянно были неопрятными, а прекрасные волосы казались давно не мытыми.
Жизнь Маги сложилась очень несчастливо. В ранней молодости у нее был роман с поэтом Гумилевым (кажется, даже связь с ним). Когда в начале 20-х годов Гумилев был расстрелян, она, узнав об этом, прибежала к моей маме и в порыве отчаяния безумно рыдала у нее на груди. Ряд лет Мага зарабатывала переводами, кое-как перебиваясь с хлеба на воду. Потом она вышла замуж и вместе с мужем попала в ссылку. У нее родились две девочки, из которых младшую, Леночку, она похоронила уже довольно большой. Старшая, Марианна, выросла в чрезвычайно трудных условиях.
Судьбы ее я не знаю. Сама Мага в конце концов не выдержала всех испытаний, ниспослан-ных ей судьбой, и в середине 30-х годов умерла еще сравнительно молодой, так больше и не вернувшись в Москву.
Лидия Мариановна, в течение ряда лет бывшая для меня одним из самых близких и бесконечно любимых людей, была чрезвычайно интересным, значительным человеком. В ней все казалось необычным, начиная с внешности. Небольшого роста, худенькая, с маленькими руками и ногами, она обладала удивительным, почти иконописным лицом. У нее были огромные темные глаза, напоминавшие глаза византийских ликов. Тонкий, узкий нос и такие же губы, маленький, острый подбородок. Черные гладкие волосы, так же как у Маги, низко спускались на уши по сторонам лица. Как и Мага, она жила единым духом и была очень мало приспособлена к хозяйственным женским делам, но она была неизмеримо более значительным человеком, очень умным, глубоким, волевым и сильным. В то время, когда Лидия Мариановна познакомилась с моими родителями, она уже оставила политическую деятельность и увлеклась довольно распро-страненным тогда мистическим религиозным учением — теософией. Я знала ее как убежденную теософку. Однако присущие нередко приверженцам теософии фанатизм в соединении с какой-то известной внутренней жесткостью совершенно отсутствовали у Лидии Мариановны, которая обладала очень горячей сердечной и искренней душой, открытой для всех близких ей по духу людей.
Зимой 1919–1920 годов Лидия Мариановна была увлечена педагогическими замыслами. Она лелеяла мечту об организации детской школы на лоне природы, такой Школы, в которой все основано было бы на законе любви и взаимного уважения, из стен которой могли бы выходить люди высокой души. Своими замыслами она делилась с моими родителями. Папа, по-видимому, поддерживал идею подобной колонии и давал Лидии Мари-ановне советы. При этих разговорах я не присутствовала и потому подробнее рассказать о них не могу.
Устройство такой сельскохозяйственной детской колонии, о которой мечтала Лидия Мариановна, облегчалось тем, что в то время подобного рода школ возникало множество. Некоторые из них носили толстовский характер.
Сначала Лидия Мариановна собиралась взять в свою колонию одну группу мальчиков и девочек, по возрасту близких к возрасту ее Дани, т. е. 14–15 лет. Она пригласила в их число нашего Сережу, и родители согласились его отпустить. Местом для колонии была выбрана станция Пушкино по Ярославской железной дороге. Лидия Мариановна выхлопотала получение небольшого помещичьего дома (имение Ильино) в 4 км от Пушкина. Открытие колонии было намечено на весну 1920 года. Сережа был в восхищении от того, что он уйдет из семьи и начнет жить самостоятельной жизнью. А я грустила, что в колонии не предполагалось младшей группы, и потому я не могла туда попасть. Однако перед самым открытием колонии дело изменилось. Подобралось несколько детей 12 лет, то есть как раз моего возраста, которых Лидии Мариановне захотелось взять. Она решила организовать вторую, младшую, группу и предложила мне поехать тоже. Я пришла в неописуемый восторг от этого предложения. Сережу же совсем не обрадовало такое решение, т. к. мое присутствие в колонии частично разрушало его мечты о полной эмансипации от семьи.
Родители наши приняли решение отпустить нас в колонию по следующим соображениям: они думали, что мы там будем жить бодрой, молодой жизнью, гораздо более нормальной и психически полноценной, чем мрачная, исполненная будничных забот московская жизнь.
Им казалось, что там, в товарищеском коллективе, среди природы, мы получим то, чего они не в состоянии нам дать. Эти их предположения полностью оправдались. Два с половиной года, проведенных мною в колонии, оказались едва ли не самым светлым и значительным в духовном отношении периодом всей моей жизни*.
* В настоящем издании текст воспоминаний Н.М.Гершензон-Чегодаевой несколько сокращен за счет подробнейшего описания будней этой колонии и рассказа о последующей жизни колонистов. — Изд.
Организация колонии
Сейчас, пожилым человеком, уже многое повидавшим, я могу трезво оценить то, что было хорошего в этой колонии.
Лидия Мариановна затеяла создать обетованный уголок, такое место, где дети смогли бы получить высокодуховную основу на всю свою последующую жизнь. Для того чтобы успешно осуществить свою мечту, она обдуманно подобрала только таких детей, а также таких педагогов, которые, по ее представлению, могли служить подходящим материалом. Этого принципа она придерживалась в течение всех 4 с половиной лет существования колонии. В тех случаях, когда кто-либо из заново попадавших туда ребят, равно как и взрослых, своим духовным обликом вносил диссонанс в общую направленность колонии, Лидия Мариановна умела незаметно удалить его.
Теперь я думаю, что такой педагогический метод с точки зрения общепринятых позиций таил в себе немало спорно-отрицательного. Колония превращалась в замкнутый, оторванный от мира островок, а воспитание детей принимало тепличный характер.
Однако именно благодаря избранному Лидией Мариа-новной методу, и только благодаря ему, ей удалось сделать то, что она сделала: создать обетованный уголок, который жившие в нем дети любили больше своего родного Дома, пребывание в котором для большинства из них осталось самым светлым воспоминанием на всю их жизнь.
Так относились к колонии не только дети. Я помню несколько случаев, когда взрослые люди, приглашенные Лидией Мариановной посетить колонию, раз приехав туда, были не в состоянии покинуть ее стены и оставались в ней жить, в меру своих сил и возможностей находя для себя какую-нибудь работу. Без дела никто не оставался; Лидия Мариановна всякого умела использовать с пользой Для него и для общего дела. Я никогда больше не встречала такого коллектива, каким была колония.
Это был коллектив, в котором не оказывалось места Для взаимной вражды, зависти или недоброжелательства.
Чем труднее или грязнее была работа, тем более находилось желающих для ее исполнения. Чем больше было лишений, тем большее число членов колонии готовы были отказаться от своего куска в пользу других. Такой стиль поведения как-то естественно и просто стал господст-вующим и обычным в колонии, не доставляя никому ни малейшего труда. Если же кто хотел жить иначе (а это — иногда бывало), происходило то, о чем я уже выше говорила. Лишь в отдельных случаях Лидия Мариановна бралась за перевоспитание кого-либо. Когда она ставила перед собой такую задачу, большей частью ей прекрасно удавалось это сделать.
Она была очень сильным человеком и умела привязывать к себе детей, которые относились к ней с бесконечным доверием и любили ее, как вторую мать. Легкие же шероховатости в характере и отдельные неприятные черты у своих воспитанников Лидии Мариановне удавалось исправлять походя и как будто совсем незаметно. В действительности же ей все это, несомнен-но, стоило многих бессонных ночей. Она всю свою душу вкладывала в колонию и обдумывала каждого из детей, находя к нему свой особый, индивидуальный подход.
