По литературе меня экзаменовала прелестная, как я узнала потом, всеми любимая Елизавета Николаевна Коншина. Она спросила меня, какого писателя я особенно люблю. Я ответила: 'Лермонтова'. Тогда она попросила меня написать маленькое сочинение на тему: 'За что я люблю Лермонтова'. Меня посадили в какую-то комнату (не то пустой класс, не то учительскую), и я быстро, без труда написала несколько страничек. Во время моего писания в классах шли уроки, и на всем этаже стояла тишина Но вдруг дверь открылась и ко мне вбежала белокурая девица лет 17. Она очень весело и беззаботно заявила. 'Меня выгнали из класса' и прибавила: 'Пойду спрячусь в уборной'. Совершенно незнакомая со школьными нравами, привычная к безукоризненной нравственности поведения ребят в колонии, я была потрясена этим явлением и высказанными девицей сентенциями. Как я узнала потом, девушка эта была из класса 9-го 'Б' (8-й класс, куда я поступала, был только один, а девятых два).
Когда стало известно, что я в школу принята, папа рассказал мне, что это он попросил директора школы прислать мне извещение, желая сократить срок моей подготовки и неопределенного положения вне школы. Зачем он подверг меня такому волнению и лишним мучениям, понять до сих пор не могу. Однако вышло, что он оказался прав.
Так, приблизительно с декабря месяца, началась моя Школьная жизнь. Об этой школе, в которой я проучилась всего полторы зимы (половину 8-го и 9-й классы), у меня не сохранилось особенно приятных воспоминаний.
Большинство было из интеллигентных или полуинтеллигентных семейств. Только 6–7 человек по духу, воспитанию и стилю поведения подходили к тому, что я считала нормальным и естественным. Остальные были мне совершенно чужды. Многие ничем не интересовались, каждый держался сам по себе. Существовали, конечно, и парочки, особенно между девочками. Немало отмечалось пошлости в отношениях девочек с мальчиками; распущенности открытой по тем временам быть не могло, но глупого флирта было сколько угодно. Из рук в руки передава-лись записочки пошлого содержания.
Педагоги, особенно те, которые остались от старой гимназии, в первую очередь Ольга Николаевна Маслова и Елена Егоровна Беккер, строго блюли нравственность, что очень часто принимало нелепые формы. Так, например, как-то, в начальные дни моего пребывания в школе, когда я еще не знала толком принятых в ней обычаев, в какой-то момент мне довелось в течение нескольких минут, стоя в дверях своего класса, беседовать с кем-то из наших мальчиков. Заметив это, Ольга Николаевна подошла ко мне и хотя довольно ласково, но твердо попросила нас закончить беседу, дав понять, что разговор между мальчиком и девочкой содержит в себе что-то неприличное. Мне это показалось диким, т. к. я привыкла в колонии к товарищеским отношениям между мальчиками и девочками и к полному доверию к ним со стороны педагогов.
Из девочек нашего класса я с грустью вспоминаю Асю Анненкову, о которой мне хочется написать несколько слов; хотя я с ней не дружила и она мне не была даже симпатична.
Ася Анненкова была некрасива почти до уродства: у нее было бледное лицо с нечистой, угреватой кожей, толстый, вздернутый нос, маленькие зеленые глаза и пронзительно рыжие волосы. Она принадлежала к высокоинтеллигентной семье. Не помню, чем занимался ее отец; помню только, что родители Аси были антропософами и друзьями Андрея Белого.
Кроме Аси, у них был еще сын, на несколько лет ее моложе. Мальчика они обожали, а Асю не то что не любили, а просто ненавидели. От природы это была очень умная, незаурядно-одаренная девочка. Но ненормальная обстановка в семье, очевидно, изломала ей душу: она была крайне горда и ущемлена в первую очередь отношением к ней родителей, а затем и своим уродством. В коллективе она держалась независимо, гордо-молчаливо, ни с кем не дружила и даже почти не заговаривала. Ее не любили, но уважали, т. к. она была очень развита, начитанна, писала стихи. Школу она часто пропускала.
Об ее положении в семье нам иногда рассказывал Андрей Белый; говорил, что она постоян-но ходит в дырявых ботинках, промачивает ноги, что ей не покупают одежды, кормят ее иначе, чем сына, и т. п.
Окончив школу, Ася поступила в университет на отделение истории искусств, где мы некоторое время проучились вместе. Но вскоре она расхворалась скоротечной чахоткой и, проболев несколько месяцев, умерла. До нас дошел рассказ о том, что мать за ней почти не ухаживала, положила ее в темной, сырой комнате, что она злилась из-за того, что болезнь дочери не позволяет ей уехать на курорт.
Перед смертью Ася просила, чтобы умершую ее хорошо одели и причесали; бедняжке хотелось красиво выглядеть хотя бы в гробу. Но и мертвая она была по-прежнему некрасива. Я была на ее похоронах, во время которых с ненавистью и ужасом смотрела на стоявшую у гроба равнодушную мать.
В годы моего учения советская школа переживала первую стадию тех нелепостей, которые ознаменовали собой всю ее полувековую историю. Однако эта первая стадия была намного лучше тех, что последовали потом, когда начались эксперименты 'комплексного' обучения, стали вводиться всякие профессиональные уклоны и т. д. Достаточно упомянуть хотя бы, что шедший за нами класс кончал уже школу с 'землемерно-токсаторским' (!) уклоном. При мне не было отметок и дисциплина была сильнейшим образом расшатана. Но отдельные учителя сохраняли верность традициям в том смысле, что хорошо преподавали свой предмет. Однако самый дух новой школы не позволял им предъявлять ученикам требования, которые нужны были для основательного овладения предметом, и редко кому из них удавалось поддерживать в классах порядок.
Боялись ученики одного только Сергея Владимировича Бахрушина, который преподавал историю. Это был известный в Москве историк, профессор Московского университета, пожилой, солидный, внешне очень представительный человек, прекрасно излагавший свой предмет.
Если кто-нибудь из учеников начинал шептаться или позволял себе какую-нибудь шалость во время его урока, Сергей Владимирович тотчас же смотрел на провинившегося ученика, который краснел и съеживался под его гневным взглядом. Иногда он при этом спрашивал: 'Вельский (или Цейдлер), я вам мешаю?' Он перехватывал летевшие по воздуху записки и клал их в карман пиджака, а на следующем уроке говорил, что прочел написанное, и удивлялся пошлости того, что писали авторы этих посланий.
С.В.Бахрушин был хорошо знаком с моим отцом и бывал у нас дома. Это был очень умный, значительный и талантливый человек. Жил он недалеко от нас в Гла-зовском переулке. В течение многих лет, уже после папиной смерти, я постоянно встречала его на улице, во все времена года одетого в темно- серую крылатку без рукавов. Грузный, с мясистым, поросшим седой щетиной лицом, он мелкими шагами быстро бежал по тротуару. Мне довелось быть ученицей Бахрушина и в университете, когда он читал на искусствоведческом отделении курс русской истории и вел по этому предмету семинар.
Весь класс очень хорошо относился к Елизавете Николаевне Коншиной, преподававшей литературу; а некоторые, особенно серьезные девочки, ее горячо любили. Елизавета Николаевна пленяла своей тонкой культурой, тактом, умением интересно и проникновенно излагать матери-ал урока. Даже завзятые шалуны на ее уроках вели себя сравнительно тихо. Как и Бахрушин, она имела обыкновение перехватывать записи, но никогда их не читала, а тут же, на глазах у всего класса, рвала на мелкие кусочки.
Елизавета Николаевна внешне была очень привлекательна. Невысокая, худенькая, обычно одетая в строгий английский костюм и блузку с галстуком-бабочкой, с коротко остриженными пышными темными волосами, в пенсне, через стекла которого смотрели ее ласковые глаза, она всем своим обликом настраивала класс на серьезный лад. Елизавета Николаевна относилась к своему предмету увлеченно и старалась увлечь учеников. Она предложила желающим органи-зовать литературный кружок и провела несколько занятий этого кружка у себя дома в Трубни-ковом переулке. Однако очень скоро пришел конец нашим встречам вне школы. Партийное начальство дало понять Елизавете Николаевне, что считает их неуместными, и она под каким-то предлогом перестала нас приглашать. А я так помню ее комнату в небольшом арбатском особнячке старой Москвы, заполненную книгами, с портретами писателей на стенах, с многочи-сленными фотографиями Чехова и Книппер-Чеховой, близкого друга Елизаветы Николаевны.
Преподавание в школе было, насколько я знаю, лишь коротким эпизодом в жизни Е.Н.Коншиной. В течение нескольких десятилетий — вероятно, около сорока лет — она проработала научным сотрудником в рукописном отделе Ленинской библиотеки, лишь в глубокой старости, после войны, уйдя оттуда на пенсию. Занимаясь с нами, она уже состояла в штате библиотеки.
Свою жизнь в школе я вспоминаю так. Прежде всего путь ранним утром; из дома я выходи-ла направо по Никольскому переулку и поворачивала в первый же переулок направо — Глазовс-кий. Он приводил меня к Смоленскому бульвару, который я пересекала, и по другую его сторону в том же
