числился в командировке), а потом, в конце 1926 года, уехала к нему в Германию, где прожила около него в качестве его секретаря и самого близкого ему человека до его смерти в 1949 году.
Мне ярко запомнилась первая моя встреча с Ольгой Александровной и первое от нее впечатление. Это было в начале лета 1924 года в жаркий вечер. Я приехала из колонии и, войдя в нашу столовую, увидела за чайным столом молодую женщину, поразившую меня необычностью своего облика. Поразило меня выражение ее лица, подвижного и, как мне показалось тогда, экстравагантный туалет. На ней была огромная, широкополая белая шляпа, отделанная круже-вом, и сильно декольтированное платье, которое то и дело сползало с ее худенького плеча. Жизнь так и искрилась в ее глазах, изящное, маленькое тело ни минуты не оставалось без движения.
А последний раз я видела Ольгу Александровну в апреле 1966 года в Риме старушкой за семьдесят лет. Она выглядела очень старенькой, т. к. у нее был запавший, беззубый рот; ее преле-стное, хотя и покрытое морщинами лицо по-прежнему окружали круто вьющиеся локоны, став-шие совсем белыми. Она была все та же, тонкоумная и сердечная, подвижная, полная энергии и такая же близкая, дорогая, как раньше. Эта встреча после 40 лет разлуки была воспринята мною как драгоценный дар, ниспосланный мне судьбой.
Часто приходила к нам где-то случайно познакомившаяся с папой, ставшая его ревностной поклонницей и нежно полюбившая мою мать Александра Васильевна Ростовцева. Александра Васильевна не имела отношения к литературе; зная хорошо французский язык, она зарабатывала уроками. Она жила в Малом Власьевском переулке в большой комнате старого деревянного особнячка вдвоем с тяжелобольным мужем.
При поверхностном знакомстве она казалась малозначительным, обыденным человеком. В то же время в ней ощущалось нечто не вполне обычное, как бы странноватое, что, вероятно, было связано с глубоко затаенной духовной жизнью. Связью с моими родителями она дорожила как чем-то для себя чрезвычайно важным. Это чувство сохранилось у нее и после папиной кончины. Много лет подряд, вплоть до маминой смерти в 1940 году, она постоянно приходила к маме, а в день папиной смерти неизменно приносила цветы. Если же была в этот день больна (она страдала тяжелым сердечным недугом), присылала цветы и записочку с домработницей.
Полтора года, прожитые нами вместе с папой после возвращения из-за границы, прошли сравнительно благополучно. Он зарабатывал хотя и немного, но мог не заботиться о постоянных поисках литературного заработка, как прежде, т. к. получал ежемесячное жалованье в Академии художественных наук, которого хватало на наш скромный образ жизни. Мама могла даже пригласить приходящую домработницу, снявшую с нее готовку и другую тяжелую работу по дому.
Попалась нам очень милая девушка Оля, довольно культурная, скромная, молчаливая, с красивыми золотыми волосами и нежным, бело-розовым цветом лица. Ее присутствие никого не тяготило, а, напротив, было Даже приятно.
Папин туберкулез принял вялую, хроническую форму, не опасную для жизни в пожилом возрасте. Неприятно было только, что по ходу его болезни он почему-то охрип и эта хрипота не поддавалась лечению и не оставляла его до конца.
Мой 'роман' с ним, начавшийся в Баденвейлере, в Москве продолжался, развиваясь и возрастая. Папа относился ко мне со страстной, ревнивой любовью. Именно в этот период жизни он мне говорил: 'Я никогда никого так не любил, как тебя, даже маму'. Или: 'В тот день, когда твои руки убирали мой стол, я совсем иначе работаю'. Таких слов я больше никогда в своей жизни ни от кого не слышала. Почти ежедневно он звал меня на прогулку. Если у меня оказывалось много уроков и я отказывалась с ним идти, он огорчался и обижался как ребенок. Но это случалось редко. Почти всегда я с большой охотой и радостью шла по его зову.
Ходили мы по арбатским и пречистенским переулкам, по близлежащим бульварам. Во время этих прогулок он рассказывал мне о тех местах, по которым мы проходили, о 'литератур-ной Москве', останавливаясь перед домами, связанными с жизнью замечательных русских людей прошлых столетий. Если бы я была постарше, я, вероятно записывала бы эти его рассказы, понимая их драгоценную значимость. Но в 16 лет люди так легко воспринимают богатства, расточаемые перед нами жизнью, что не отдают себе отчета в том, что каждое из этих богатств неповторимо и заслуживает запечатления. Слушая с интересом папины слова, я легко и бездумно переносилась мыслями на другое.
Во время наших прогулок по окрестным переулкам мы часто встречали кого-нибудь из живших поблизости папиных друзей или знакомых: С.В.Бахрушина, братьев Соколовых (это были братья-близнецы, лингвисты и литературоведы — Юрий и Борис Матвеевичи, настолько похожие между собой, что, когда я спрашивала, с которым из них мы встретились и, постояв на углу, поговорили, папа со смехом отвечал мне 'право, не знаю'), П.Н.Сакулина, А. Белого и других. Папа постоянно таскал меня за собой, когда ходил по делам, в Румянцевский музей и особенно — в Академию художественных наук, помещавшуюся в одном из старых особняков Пречистенки.
Путь туда от нашего дома пролегал по Глазовскому, Денежному и Большому Левшинскому переулкам. Этой дорогой мы проходили постоянно, так что я на много лет запомнила каждый дом, мимо которого нам приходилось идти, каждую тумбу и плиту тротуара. А служащие Академии привыкли к тому, что Гершензон постоянно появлялся с дочкой.
По дороге с нами иногда случались маленькие происшествия, которые мне ярко запомни-лись. Помню, нам встретился угольщик с черным, как у негра, лицом, который вышагивал рядом с возом, заваленным угольными мешками. Мы с папой привлекли его внимание, и он, приняв нас, очевидно, за мужа и жену, отпустил какую-то ласковую насмешливую реплику, содержав-шую комплимент в мой адрес и похвалу вкусу моего пожилого 'супруга', выбравшего себе в подруги такую хорошую девчонку. Как-то в Б. Левшинском переулке, пока мы довольно долго стояли, беседуя с кем-то из папиных литературных знакомых, я заметила на травке у обочины тротуара крошечного тигрового котеночка, который метался и жалобно мяукал. Мы с папой пожалели его и принесли домой. Он назван был Еськой и остался у нас жить, составив компа-нию нашему любимому серому котику, которого вскоре после нашего возвращения из Германии подарил нам дядя Коля, спасши от грозившей ему смерти и принеся в кармане пиджака.
Однажды, стоя около Манежа, мы с интересом разглядывали проходивший мимо нас автобус — тогдашнюю московскую новинку, впервые появившуюся на улицах города: до этого в Москве ходили только трамваи и по-прежнему было множество извозчиков.
В дни получения папой жалованья мы перед вечером отправлялись вдвоем на Арбат в кондитерский магазин на углу Б. Афанасьевского переулка (где до революции помещалась кондитерская 'Эйнем') и покупали на 5 рублей разных конфет. Очевидно, в то время это была немалая сумма, т. к. нам завязывали огромный пакет. Я особенно любила заливные орехи, которые стоили дорого, но неизменно составляли часть нашей покупки. Появление сластей в нашем доме воспринималось как праздник, потому что было малодоступным, редким удоволь-ствием и к тому же обставлялось папой некоторой торжественностью.
Отличавшийся крайней ревнивостью, мой отец ревновал меня ко всем моим друзьям и подругам. Обычно, если ко мне приходил кто-нибудь из друзей-колонистов или школьных подруг, он выдерживал минут 40 или час, а потом выходил из своего кабинета и подсаживался к нам. Хотя и молча, он так явственно выражал свое нетерпение, что мои друзья начинали чувствовать нежелательность своего присутствия и торопливо собирались уходить. Не помню, чтобы я сердилась за это на папу. Я сама так нежно к нему относилась, что меня трогала его ревность, не вызывая досады или раздражения.
Грустной стороной жизни нашей семьи было отчуждение Сережи, который, взрослея, все больше отдалялся от родителей и от меня. Причин для этого не существовало никаких, и его тогдашнее, а тем более последующее поведение по отношению к нам навсегда осталось для меня необъяснимой загадкой. От природы очень способный, обладавший великолепной памятью, он блестяще учился в университете. Вскоре его начали отмечать педагоги — известный профессор Кольцов, Четвериков и другие. Несколько позже, когда он уже кончил университет, о нем узнал по небольшой напечатанной им в журнале статье знаменитый американский ученый, генетик Меллер, который настолько высоко расценил проделанную Сережей работу, что прислал ему письмо с приглашением приехать в Америку, чтобы стать его ассистентом.
Мы знали Сережиных товарищей по курсу — очень хороших и тоже способных ребят: Петра Фомича Рокицкого, Абу Овсеевича Гайсеновича, Колю Дубинина будущего академика. Хотя Сережа всячески
