— Он ничего не ест, миледи…
Но Сара видела, что старуха испугалась, несмотря на свое вызывающее поведение.
— Посмотрим. — Молодая леди Темперли повернулась к конюху, державшему корзину. — Иди на кухню, Альберт, и проследи, чтобы выполнили мое приказание, а как только приедет граф, сообщи ему, что я хочу его немедленно видеть.
Эта угроза возымела желаемый эффект. Недовольная Жанна провела Сару наверх и, оставив возле дверей комнаты лейтенанта, снова направилась вниз на кухню в сопровождении невозмутимого Альберта с корзиной продуктов в руках.
Сара с отвращением взглянула на неубранную комнату, грубо сделанную кровать и на оставленную возле нее нетронутую еду: черствый хлеб и холодный жирный суп. Она сразу же догадалась, что это была стряпня Жанны: без сомнения, старый эмигрант полностью возложил на нее уход за раненым.
Сара села возле лейтенанта и стала ждать, когда он проснется. Наконец Филипп открыл глаза и увидел перед собой ее лицо: обрамленное розовой шляпкой, оно было похоже на цветок, который по ошибке кто-то занес в комнату.
— Вы проникли сюда вместе с солнечным лучом? — спросил он, силясь улыбнуться. — Ангелы не посещают таких комнат, как у меня…
— Монсеньор Кадо! — мягко произнесла она. — Видел ли вас граф Эстобан с тех пор, как вы оказались здесь?
— Нет, не видел, но это не имеет значения. Старая служанка делает все, что в ее силах, а когда я смогу подняться с кровати, то вернусь в замок. — Он говорил хриплым голосом и с явным усилием.
— Там за вами будут ухаживать лучше, чем здесь! — Она с возмущением огляделась вокруг. — Возмутительно, что старуха Жанна обращается с вами подобным образом.
— Она делает все, что в ее силах, — повторил он, но, когда взглянул на поднос, на котором стояла чашка с горячим бульоном, холодец, сладкое желе, белый хлеб с хрустящей корочкой и масло, стало очевидно, что это далеко не так. Лейтенант смотрел на поднос, не веря своим глазам. — Это не для меня! — воскликнул он. — Наверное, это предназначено графу, мадам. Вероятно, это ошибка.
— Это не ошибка, — спокойно откликнулась Сара. — Вы должны все это съесть. — Она подала ему чашку с бульоном и помогла поднести ее ко рту, поддерживая его руку: так она делала, когда болел ее маленький Джеймс и ребенку приходилось есть, не вставая с постели.
Прикосновение ее легких пальчиков к его руке было подобно прикосновению ангела. Филипп воспарил духом и почувствовал, будто вознесся на небеса вместе с ангелом, явившимся ему. Он был готов давиться черствым хлебом и холодным супом, если она пообещает ему остаться.
И Сара осталась с ним. Она была молчалива и подавала голос лишь тогда, когда просила его съесть еще одну ложку бульона. А когда с едой было покончено, взбила его подушку, помогла ему лечь удобнее и положила прохладную руку ему на лоб, чтобы убедиться, что его не лихорадит. Прикосновение ее руки осталось вместе с ним, когда она ушла, оно было таким сладким. Что Филипп немедленно заснул.
Сара спустилась вниз, к старой служанке на кухню.
— Когда лейтенант проснется, — потребовала она, — возьмите веник, совок и подметите комнату. Мне не хотелось бы, чтобы граф увидел, в каком она состоянии, хотя, увидев комнату, он понял бы, почему сегодня я прикажу отвезти лейтенанта в Темперли-Парк.
— О, миледи… — Жанна принялась плакать, утираясь фартуком. — Он отошлет меня обратно во Францию, если вы скажете ему… Он так рассердится.
— Но я рассердилась тоже, — заявила Сара, сурово глядя на старую служанку. — Я не могу понять, почему вы отнеслись так жестоко к этому человеку и к тому же — вашему соотечественнику. — Она помолчала, а затем, так как Жанна продолжала рыдать, немного смягчилась, — Хорошо, я оставлю месье Кадо здесь, но приду навестить его завтра и надеюсь найти его в лучшем состоянии, чем сейчас. Стыдно, Жанна, вести себя подобным образом, и не только по отношению к этому беспомощному молодому человеку, находящемуся наверху, но и по отношению к графу. Что подумают о нем его английские друзья, когда придут навестить его постояльца и увидят грязную комнату и еду, от которой откажутся даже свиньи?
После ее ухода Жанна тихонько поднялась наверх с ведром воды и чистым постельным бельем для лейтенанта. Дождавшись его пробуждения, принялась убираться в комнате. При этом она тихо и скорбно бормотала себе под нос:
— «Размести его в свободной комнате», — сказал монсеньор граф. Но ведь он знает, зачем нам свободная комната, — на случай, если найдется его внук… Но мы его никогда не найдем. Он пропал во время террора и никогда не найдется. Монсеньор граф думает то же самое, это ясно, иначе никогда не пустил бы бонапартиста в эту комнату… Разве я не мыла, не скребла эту комнату все эти годы? Разве не держала ее в чистоте? И для кого? Для этого молодого монстра?.. Эта важная английская леди обещала пожаловаться графу? Но она не понимает… И никогда не поймет, потому что она не прошла через то, через что прошла я… Это беспалубное судно и бедная старая мадам… «Все в порядке, Жанна, — говорила она, дрожа и слабея от холода. — Не беспокойся обо мне. Присмотри лучше за монсеньором Генри…» А когда мы прибыли наконец сюда совсем без денег, и жили в той ужасной маленькой комнатке, и все голодали, монсеньор Генри умер… затем умерла мадам… и монсеньор граф пришел в отчаяние, чуть с ума не сошел от горя… Он потерял семью… и своего маленького внука… «Лишь он один остался в живых, Жанна, — сказал мне граф, — но я не могу его найти. Если я поеду во Францию разыскивать его, то там назначено вознаграждение за мою голову, и я буду схвачен, как только сойду на берег…» Я все это знаю, я все это вынесла на себе, и мое сердце разрывается от боли… я так переживаю за маленького мальчика, оставшегося во Франции… А они теперь говорят: «Делай это, Жанна… делай то…» А для кого? Скажите пожалуйста! Для офицера бонапартистской армии?!
Филипп зашевелился, кровать заскрипела, — и бормотание прекратилось. Жанна перестала мыть пол, поднялась на ноги и, подойдя к постели больного, устремила на него пристальный взгляд.
— Вам стало лучше после хорошей еды? — громко спросила она.
— Спасибо, мадам. — Он вопросительно посмотрел на нее. — Скажите мне одну вещь, — попросил лейтенант. — Почему вы уверены, что только аристократы гибли в годы террора?
— А разве нет?
— Конечно нет. — Филипп нахмурился, пытаясь собраться с мыслями, но в голове его витали облака, а над ними — с ангельской безмятежностью — лицо с золотыми кудрями и розовая бархатная шляпка. — Мои родители не были аристократами, — сообщил он. — Они были добропорядочные буржуа и настоящие республиканцы, и все-таки также погибли.
— На… гильотине? — Жанна пододвинулась поближе, враждебность в ее черных глазах слегка потускнела.
— Конечно. Мой дядя был схвачен, когда возвращался в Париж, чтобы забрать меня и отвезти к тете в деревню.
— Вы помните это? — Жанна налила в тазик воды, поставила его на стол и стала осторожно протирать лицо лейтенанта. — Завтра, когда цирюльник закончит с монсеньором графом, я приглашу его побрить вас… Сколько вам было лет в то время?
— Четыре или пять… Поэтому я помню все очень плохо. Мне вспоминаются толпы людей на дорогах, идущих в одном направлении… и повозки… и один дилижанс, в котором все говорили, но никто никого не слушал, и ощущение страха… Вот это я помню!.. Ощущение страха. Все тогда боялись, мадам, все до единого человека…
Жанна это понимала очень хорошо. В свою очередь она рассказала ему о графе де Эстобане, последнем представителе своего рода, и о том, как он присоединился к армии Конде.
— Эта армия намеревалась освободить короля, — скорбно поведала Жанна, — но ничего не вышло, и я не понимаю почему. Некоторые говорят, что это была армия джентльменов, которые не умели сражаться, понятия не имели о стратегическом планировании, Кто знает? Во всяком случае, старший сын монсеньора графа, монсеньор Адольфе, умер от лихорадки, а его брат монсеньор Огаст, которому было всего шестнадцать лет, был убит на дуэли, и лишь монсеньор граф остался, чтобы следовать за принцем, пока так называемая армия не была разгромлена. Монсеньору пришлось скрыться в Англии… Он оставил графиню и свою дочь, мадемуазель Терезу, которой было семнадцать лет, и мадам Адольфе, и ее маленького
