Объятый паникой, он кинулся вниз с возвышения, отпрянув от трупа чудовища. Казалось, сама ночь кричит, обвиняя его, потрясенная свершившимся святотатством. Первобытный космический страх затмил торжествовавший победу разум.
У самой лестницы он застыл, пораженный. Из темноты, протягивая белые руки, к нему вышла Лисса. Глаза ее были заводями страха.
— Эмерик! — воскликнула она дрогнувшим голосом. Он сжал ее в объятиях.
— Я видела, — прошептала она, — как чудовище поволокло по коридору труп. Я вскрикнула и бросилась бежать. А когда возвращалась, услышала твой крик, и поняла, что ты отправился за мной в Красную Башню…
— И пришла разделить мою судьбу, — вымолвил он через силу.
Она попыталась заглянуть ему через плечо, но он прикрыл ей глаза и заставил отвернуться. Ни к чему ей видеть тело на багряном полу. Он поправил порванную тунику, но не решился вернуться за мечом. Эмерик повел трепещущую Лиссу прочь, но когда оглянулся, увидел, что труп поверженного божества уже не белеет среди мраморных осколков. Заклинание, заключившее Оллам-онга в человеческом обличье, действовало при его жизни, но не после смерти. У Эмерика потемнело в глазах, и все же он взял себя в руки и поторопился спуститься с девушкой по лестнице и скорее убраться из зловещих развалин.
Он не замедлил шага, пока они не оказались на улице, где жались друг к другу дрожащие верблюд с лошадью. Он второпях усадил девушку в седло и сам вскочил на жеребца, затем направился прямиком к пролому в стене. Ему не хватало воздуха, он дышал прерывисто и жадно, но ночная прохлада пустыни остудила разгоряченную кровь; здесь хотя бы не пахло затхлостью и тленом.
К луке его седла был приторочен небольшой бурдюк с водой. Еды не было, а меч его остался в Красной Башне. Без пищи и оружия им предстояло пересечь пустыню, однако любые опасности меркли перед тем, что довелось им пережить в городе, оставшемся за сценой.
Без слов они тронулись в путь. Эмерик взял курс на юг; где-то там, по его расчетам, должен был найтись колодец. Рассвет они встретили, поднявшись на гребень дюны; аквилонец обернулся, чтобы бросить прощальный взгляд на Газаль, омытый розовым сиянием, и застыл, как громом пораженный. Лисса вскрикнула. Из бреши в стене выезжали семеро всадников; лошади их были чернее ночи, и сами они с головы до пят были закутаны в черные плащи. Но в Газале не было лошадей! Ужас объял Эмерика и, отвернувшись поспешно, он принялся нахлестывать своего скакуна.
Поднялось солнце, сперва алое, затем золотое, и, наконец, белое, раскаленное и не знающее пощады. Беглецы ехали, изнемогая от жары и усталости, ослепленные безжалостным сиянием. Несколько раз они позволили себе смочить губы водой. А за спиной, не сбавляя хода, скакали семеро всадников в черном.
Наступил вечер; солнце, багровое и распухшее, склонилось к кромке окоема. Ледяной рукой страх стиснул сердце Эмерика. Преследователи настигали их.
Тьма наступила, и черные всадники приблизились. Эмерик взглянул на Лиссу, не в силах сдержать стона, Жеребец его оступился и рухнул на песок. Солнце опустилось; луну заслонила тень огромной летучей мыши. В кромешной тьме звезды багровели, точно тлеющие угли, и за спиной Эмерик услышал шорох, словно налетел ветер. Черная тень вырвалась из чрева ночи, сверкнули искры адского огня.
— Беги, девочка! — выкрикнул он в отчаянии. — Беги… спасайся! Им нужен только я!
Вместо ответа она соскочила с седла и крепко обняла его, прижавшись всем телом.
— Я умру вместе с тобой!
Семь черных теней выросли, затмив собой звезды, неслись на них, точно ветер. Зловещий огонь полыхал в пустых глазницах, стучали лишенные плоти челюсти.
Но что-то прервало их стремительный бег. Лошадь пронеслась мимо Эмерика, едва не задев его. Послышался глухой звук удара — это таинственный всадник врезался в гущу нападающих. Пронзительно заржал жеребец, и трубный голос разразился ругательствами на неизвестном аквилонцу языке. В ответ из темноты донеслись встревоженные голоса.
Впереди, похоже, завязалась драка; слышался топот копыт, звуки ударов, лязг стали, а громоподобный голос от души сыпал проклятиями. Вдруг из-за облаков появилась луна, высветив совершенно фантастическую сцену.
Всадник на гигантском жеребце кружился, рубил и колол пустой воздух, а навстречу, сверкая ятаганами, летела дикая орда. Вдали, на гребне холма еще мелькнули фигуры семерых черных всадников — и растворились; лишь плащи взметнулись в последний раз, подобно крыльям летучей мыши.
Дикари, окружившие Эмерика, попрыгали на землю и взяли его в кольцо. Жилистые руки схватили их, худые смуглые лица злобно скалились. Лисса, не выдержав, закричала.
Но чья-то мощная длань раскидала нападавших, и человек на огромном жеребце пробился через толпу. Нагнувшись с седла, он в изумлении уставился на Эмерика.
— Чтоб я сдох! — зарычал он. — Эмерик-аквилонец!
— Конан! — Эмерик был потрясен. — Конан! Живой!
— Да, кажется, поживее твоего, — раздался ответ. — Клянусь Кромом, парень, вид у тебя такой, словно все демоны пустыни охотились за тобой этой ночью! Что это за твари? Я объезжал лагерь, чтоб проверить, нет ли где засады, как вдруг луна погасла, точно свечка, и я услышал странный шум. Конечно, я поскакал взглянуть, в чем дело, и не успел опомниться, как нарвался на этих демонов. Я бросился на них с мечом… Кром, глаза у них горели в темноте, как огонь! Я уверен, что зацепил одного, но когда появилась луна, они исчезли, точно их ветром сдуло. Люди то были или демоны?
— Твари из самого ада! — Эмерик не мог сдержать дрожи. — И не спрашивай меня ни о чем больше. Есть вещи, о которых лучше не говорить вслух.
Конан не стал настаивать и не выказал недоверия. Он верил не только в ночную нежить, но и в духов, леших и гномов.
— Да, я гляжу, ты и посреди пустыни себе красотку найдешь, — заметил он, меняя тему разговора, и улыбнулся Лиссе. Та еще теснее прижалась к Эмерику, со страхом поглядывая на маячивших во тьме дикарей.
— Вина! — воскликнул Конан. — Давайте сюда бурдюк!
Схватив протянутую ему кожаную флягу, он сунул ее Эмерику.
— Дай глотнуть девочке и выпей сам, — велел киммериец. — Потом возьмем вас в седло, и — в лагерь! Вам надо поесть, передохнуть и выспаться как следует. Я вижу, вы едва держитесь на ногах.
Им подвели лошадь в богатой сбруе, и услужливые руки помогли Эмерику забраться в седло. Затем он поднял Лиссу, и они двинулись к югу, окруженные татуированными смуглокожими дикарями. У многих лицо до самых глаз было скрыто повязкой.
— Кто он такой? — тихонько спросила девушка, обнимая возлюбленного.
— Конан, киммериец, — отозвался тот. — Парень, с которым мы плутали по пустыне после разгрома войска. А с ним те самые дикари, что его подстрелили. Я был уверен, что он мертв, когда оставил его, что он пал под их копьями. А теперь вижу, что он цел и невредим и, похоже, встал во главе племени.
— Страшный человек… — прошептала она.
Он улыбнулся.
— Просто тебе раньше никогда не доводилось видеть бледнолицых варваров. Он бродяга, разбойник и убийца, но у него есть свой кодекс чести. Думаю, нам нечего бояться.
Но в душе Эмерик отнюдь не был в этом уверен; в какой-то мере он предал киммерийца, когда бросил его в пустыне на произвол судьбы. Но ведь он не знал, что Конан жив! Сомнения терзали аквилонца. Северянин всегда был предан друзьям, однако к остальному миру не питал и тени жалости; это был воин и дикарь. И Эмерик страшился и подумать, что будет, если Конан возжелает его Лиссу.
Позже, вдосталь наевшись и выпив в лагере, разбитом дикарями, Эмерик сидел у костра перед палаткой Конана; Лисса, закутавшись в шелковое покрывало, устроилась рядом, опустив голову ему на колени. Сам Конан сидел напротив, и отсветы костра играли на его суровом лице.
— Кто эти люди? — спросил его аквилонец.
— Воины Томбалку, — ответил варвар.
— Томбалку! — воскликнул Эмерик. — Так это не легенда?
— Как видишь, нет, — кивнул Конан. — Когда пала моя проклятая кобыла, я от удара лишился чувств.
