Изнутри каюты доносилось какое-то царапанье. Я рывком распахнул дверь.
— Виллер! Какого черта! Вы меня просто преследуете!
— Я только прибирался, сэр…
— Третий раз за день? Не смейте являться без надобности!
— Сэр… — Он сделал паузу, затем заговорил каким-то чуждым голосом, в манере неожиданно нездешней: — Я попал в преисподнюю, сэр.
Я уселся на парусиновый стул.
— Что все это значит?
Виллер, в отличие от прочих слуг на корабле, всегда имел вид смиренный, если не сказать заискивающий. Он никогда не смотрел мне прямо в глаза, но сейчас посмотрел.
— Господи, да вы, никак, призрак увидели? Нет! Лучше не отвечайте!
И тут движения маятника, с которыми мне прежде удавалось совладать — с той минуты, как я удалился из покойного помещения, где хранились хронометры, и по сей момент, — одержали верх. Я бросился к ведру, и меня вырвало. В течение некоторого времени я, как известно любому, страдающему от такой же беды, воспринимал все окружающее не более чем нечто, вызывающее тошноту.
После я лежал ничком на койке, желая смерти. Должно быть, Виллер унес ведро. Я знаю, что он вернулся с ним и остался в каюте. Кажется, он убеждал меня прибегнуть к болеутоляющему зелью, и я в какой-то момент, по-видимому, уступил и принял опий — с обычным магическим эффектом.
Смутно помнится, что все время, пока я был без сознания, Виллер провел на стуле. На миг я выплыл из вызванных снотворным обволакивающих видений. Слуга по-прежнему сидел, свесившись набок и пристроив голову на край койки. Лицо его было совершенно изможденное.
(13)
Еще позже я пришел в себя с тяжестью в голове и гадким вкусом во рту. Виллер все еще находился в каюте. Я заворчал на него, но он не ушел. Я сел и обнаружил, что более или менее могу справиться с качкой.
— Думаю, Виллер, вы должны объясниться. Только не теперь. Горячей воды, пожалуйста. И достаньте мне чистую рубашку… чего вы ждете?
Он облизнул губы.
Однообразное движение маятника прервалось: корабль резко накренился. Виллер покачнулся. Он упал бы, если бы не схватился за край моей койки.
— Да что с вами, старина?
— Простите, сэр. Чистая рубашка, сэр. Ящик-то — вот он. А вот с горячей водой…
— Да?
— Все очаги потушены, сэр. Если водицы и раздобуду, так только теплой.
— И кофе тоже. Горячего.
Глаза его устремились вдаль. Не знаю, что там ему примерещилось, но оно ему явно было не по нраву.
— Виллер!
— Да, сэр. Я попрошу Хоукинса нагреть воды на капитанском камбузе.
— Очень хорошо.
Что это за мир — корабль! Целая вселенная! Впервые за наше долгое путешествие я осознал простой факт: горячая вода, не говоря уже о горячей пище, требует огня, а для огня нужен особый кирпич, металл, что там еще?., какой-нибудь дымоход, труба… Все эти недели люди трудились, занимались своим делом, в коем я — полнейший невежда! Только сегодня (или вчера?) я впервые разглядел изнутри устройство нашего корабля — да еще чуть ли не вверх ногами, как в телескопе! — стойку с хронометрами, пороховой погреб, носовые помпы, помпы на корме… Тоже мне, «знаток мореходного мастерства»!
Я был зол на себя за то, что позволил Виллеру дать мне снотворное — так злится человек, давший зарок не пить спиртного и страдающий от последствий кутежа. Я ощущал потребность очиститься! Этот корабль меня уморит: здесь я познал настоящую грязь, меня запятнала маковая настойка, замарало собственное бессилие стать выше обстоятельств. Я должен быть чист ради далекого видения — Марион!
И пусть мы утонем, но… — мысли мои неизменно возвращались к Марион Чамли.
Виллер вернулся с пустыми руками.
— Что опять такое?
— У капитана нет огня, сэр.
— Что за черт… То есть как так «нет»?
— Мы пробудем в море дольше, чем ожидалось, вот капитан и велел все погасить, беречь дрова для общего камбуза.
— Капитан Андерсон? Обходится без огня ради блага пассажиров?
— Хоукинс сказал — ради экипажа.
— Никогда бы не подумал.
— Капитан Андерсон — хороший капитан, сэр, с этим никто не поспорит.
— Хотите сказать — на словах он страшней, чем на деле?
— Нет, сэр, на деле он гораздо страшней, так что дело плохо. Потому и нечего пить. Я что хочу сказать, сэр, — Бейтс обещался раздобыть воды на главном камбузе, но она еле теплая.
Он ушел, но, по-моему, не дальше коридора. Я сидел и ждал, а в голове моей царила такая же неразбериха, как и в путанице моих дел. Грязь я чувствовал и телом, и душой. Непрерывная качка, хотя и не вызывала тошноту, оставалась постоянным тяжким испытанием. Джек Деверель разгуливает там, куда я отчаянно рвался, на прекрасном, неукротимом корабле…
Босыми ногами я почувствовал, что обшивка, черт побери, и вправду ходила! Странное ощущение: под ногами что — то ползло как живое! Это обескураживало сильнее, чем нервное дерганье корабля, толкаемого волнами.
Появился Виллер с кружкой кофе. Я отхлебнул тепловатый напиток. Слуга налил немного воды в таз, и я, спеша вымыться, оставил кофе. Я усердно надраивал себя, обуреваемый истинной страстью к чистоте — вода вскоре стала и грязной, и ледяной, — словно хотел побороть не только покрывшую меня грязь, но и грязь на всем корабле, преодолеть наши сложные и опасные обстоятельства. Я ощутил меж голых ног полы чистой рубашки и почти почувствовал себя самим собой — впервые с того момента, как отведал «линька» по спине и голове. Я оделся, открыл дневник и бегло просмотрел записи. Вытащив из ящика пакет с отчетом о первой части нашего путешествия, я взвесил его на руке, раздумывая, стоит ли перечитать с пристрастием. Впрочем, меня устрашила перспектива снова его упаковывать.
Ах, этот самоуверенный молодой человек, который безмятежно поднялся на борт с намерением все изучить и всем управлять! Наша устрашающая экспедиция, наш ужасный вояж представлялся ему чем-то вроде путешествия в дилижансе между Лондоном и Батом! Он собирался достичь Сиднейской бухты, размеренно двигаясь по спокойному морю в некоем шедевре судостроительного искусства.
Но война кончилась, корабль оказался прогнившим, как подпорченное яблоко, а Деверель на пару с Виллисом лишили это яблоко — корабль? — этот дилижанс! — колеса. Его догнала «Алкиона» и поразила молодого человека громом, и познал он муки страсти, разлуку, ревность…
— Деверель! Джек-красавчик…
Через некоторое время, не знаю, когда именно, я пришел в себя — точно пловец, вынырнувший на поверхность. Любуясь изменившимся, болезненным, изнуренным ликом в маленьком зеркальце, я думал о том, что крестный будет одновременно умилен и разочарован. Эдмунд влюбился в неподходящую девушку — недостойную его — старый циник предпочел бы, чтобы я приударил за леди Сомерсет! В довершение всего Эдмунд, похоже, потонет вместе с недостойным его кораблем.
«Недостойный корабль» словно почувствовал, что его оскорбляют, и под ногой у меня подпрыгнула планка обшивки. Конечно… Тут я остановился. За бесконечными «конечно», которые соскакивают с губ
