Как только полувахта прошла без единого «клиента», я пригласил к себе мистера Гилланда и вызвал мистера Джонса. Они оба предстали передо мной, и я приказал заделать донышко бочонка и подогнать обручи. Я попросил своих гостей засвидетельствовать, что сосуд в надежных руках. Анкерок полностью запечатали, за исключением пробки, которую я пока не воткнул. Я объяснил мистеру Джонсу, что, возможно, когда мы пойдем ко дну, мне захочется — до того как мистер Джонс покинет корабль — вложить туда записку с предсмертным письмом или молитвой. Шутка моя, признаюсь, меня уже утомляла и даже казалась весьма сомнительной, особенно когда я представил, как все, что осталось от Эдмунда Тальбота, подпрыгивает на океанских волнах с ничтожно малой надеждой достигнуть места назначения! Более того, я обнаружил, что лишился дневников, и мне негде писать и нечем занять себя — оставалось только терпеливо сносить капризы и выкрутасы нашего все менее и менее пригодного к плаванию судна.
Читатель догадывается, что я, во всяком случае, выжил. Но мне самому, как любому читателю, оборванный конец моего дневника — назовем его «Книга вторая» — не давал и не дает покоя. Называть его журналом — значит чрезмерно расширить значение этого слова. Внимательный читатель легко определит записи, отстоящие по времени далеко друг от друга — то есть когда я пытался за один раз описать происшествия, случившиеся в течение нескольких дней, чтобы дневник мой не отставал от жизни. Я часто набрасывал заметки о делах минувших в тот момент, когда происходили другие события. Значительное время разделяет окончание собственно журнала и написание этого постскриптума. Я испытывал искушение избежать слишком резкого конца, продолжив журнал, так сказать, ретроспективно, притворившись, что он писан на корабле — но, увы, минуло слишком много времени. Попытка эта будет неискренней и, более того, нечестной. Еще хуже — если сие возможно — то, что меня выдаст различие стилей: льщу себя мыслью, что у меня есть стиль, хоть и плохонький. Будет утрачена непосредственность. Когда я перечитал «Книгу первую» — в следующей тетради объясняется, когда и почему это произошло, — я нашел, что она весьма выиграла благодаря весьма впечатляющему письму Колли, пусть и неоконченному. В бедолаге мало что было от священника, но в его мастерском, виртуозном владении родным языком чувствуется настоящий талант… «Книга вторая» — плод единственно моих стараний, лишенных какой-либо помощи, за исключением тех мест, где я передаю слова других. То, что я теперь считаю бесхитростным излиянием сердца на бумаге, требовало усилий, о которых я ранее и не подозревал, — и это тоже правда.
Но возвращаюсь к началу этого абзаца. Написание постскриптума я счел самым разумным разрешением моих затруднений. Несомненно, следовало бы сделать более точное и подробное описание нашего путешествия. В моей памяти этот вояж живет как единое целое — с началом, продолжением и концом. В дальнейшем нам выпали испытания много тяжелее уже описанных.
Честность вынуждает меня пообещать, что когда-нибудь позже я составлю исчерпывающее описание нашего путешествия, включая его завершение, которое назову «Книга третья». Не претендуя на таланты Колли, я надеюсь, что пережитые нами удивительные и опасные приключения с лихвой возместят простоту повествования.
Есть и еще одно соображение. Я наполовину решился опубликовать свои записи! Быть может, тогда эти слова прочтут не только мои близкие, но и широкая публика. Мною овладело желание печататься. То, что началось по воле моего крестного, продолжилось уже благодаря моей склонности, когда обнаружилось, что я — всего лишь писатель, со всеми устремлениями (если не со всеми недостатками) сей породы. В дни нашего наивысшего «веселья» я изложил все это мистеру Брокльбанку, признавшись, что чувствую себя недостаточно беспутным для писательской стези, на что он ответил вязким, как мушмула, голосом: «Мой дорогой сэр! Продолжайте пить, как пьете, и вы преодолеете все!» Едва ли нужно добавлять, что в тот день, как и во многие другие, он был сильно навеселе. Но вполне возможно, что человек благородного происхождения, образованный и неглупый, вернет словотворчеству некоторое достоинство, которого лишили его наши писаки.
Недостатки? Признаюсь в честолюбивых амбициях. Самая ничтожная из них — напечататься. Полноте, дорогой читатель, кто из нас не писал в надежде раскрыть миру самое сокровенное? Мы полагаем, что найдется кому прочесть наши записи, пусть в них и отрицается такая возможность. Скажу более: кто же пишет, не испытывая некоторого соблазна покорить публику? Во мне, как и в любом писателе, есть то, что Мильтон назвал «последней слабостью возвышенного ума», — желание прославить свое имя, насладиться всеобщим искренним восхищением и возбудить любопытство к личности и характеру автора со стороны прекрасного пола. Итак, хотя я и говаривал, и часто думал, что пишу только для себя, еще чаще я задумывался о том, для кого же я пишу — для моей матушки, или для той, Другой, или для какого-нибудь старинного школьного товарища, чье лицо живо в памяти, а имя забылось.
Я поймал себя и на том, что с удовольствием представляю три роскошно изданных тома «Путешествия Тальбота на край света»!
Впрочем, все вышеизложенное сказано для того, чтобы принести извинения гипотетической публике, которую, возможно, удивит столь резко обрывающаяся «Книга вторая». Тем не менее я надеюсь, что читатели мои успокоятся, смягчат негодование, и их заинтересует это «объявление» тома третьего!
МОРЕХОДНЫЕ ТЕРМИНЫ
(В глоссарии даны только те значения терминов, которые применимы к деревянным парусным судам).
Бак — носовая часть палубы вперед от фок-мачты (передней мачты); надстройка в носовой части палубы, называемая иногда полубаком.
Бакборт — левая сторона (борт) судна, смотря с кормы на нос.
Бакштаг — курс парусного судна, при котором его диаметральная плоскость составляет с линией ветра угол более 90° и менее 180°.
Банка — скамейка, сиденье (обычно на шлюпке).
Бизань-гафель — гафель на бизань-мачте.
Бизань-мачта — последняя, третья мачта (на трехмачтовом судне), считая с носа.
Бимс — поперечный деревянный брус между бортами; на бимсы настилаются палубы.
Бом-брамсели — верхние паруса.
Бушприт — горизонтальное или наклонное дерево, выдающееся с носа судна; служит для выноса вперёд носовых парусов и для подъёма, крепления и отдачи носового якоря.
Бык-гордень — снасть бегучего такелажа нижних парусов; служит для подтягивания середины паруса к рею.
Ванты — снасти стоячего такелажа, которыми укрепляются с боков и сзади мачты, стеньги и брам- стеньги.
Верпование — передвижение судна с помощью завозов на шлюпке верпа — небольшого якоря.
Выбленки — концы тонкого троса, укрепленные поперек вант параллельно друг другу и выполняющие роль ступенек.
Вымбовка — деревянный рычаг, служащий для вращения шпиля вручную.
Выстрел — длинное рангоутное дерево, укрепленное концом снаружи борта против фок-мачты.
Галс — курс судна относительно ветра.
Гафель — рангоутное дерево, висящее на мачте под углом; служит для крепления некоторых парусов.
Гик — горизонтальное рангоутное дерево, по которому растягивается нижняя шкаторина некоторых парусов.
Грот — прямой парус, самый нижний на грот-мачте.
Грот-мачта — вторая мачта, считая от носа.
Кница — деревянная деталь, имеющая две ветви; используется для соединения бимсов со шпангоутами.
Кофель-нагель — железный штырь для крепления снастей.
Кранцы — деревянные или веревочные вальки, свешиваемые за борт для предохранения корпуса
