военных без его разрешения.
Три дня назад белогвардейцы и белочехи взяли Тюмень, а сегодня заняли Екатеринбург. Хорошо, что екатеринбуржцы успели расстрелять Николая Второго.
Под угрозой Каменский завод. Из него уже все ценное вывезли. Туда подошли красные отряды, отступившие из Катайского и соседней с нами волости — Колчеданской. Слышал от знакомого бойца, что в завод прибыл небольшой, но крепкий отряд товарища Ослоповского. Отряд этот проходил через Зырянскую волость, был в Борисовой, а товарищ Ослоповский, как мне передали, наведался к моей матери, спрашивал, не нуждается ли она в чем? Спасибо товарищу Ослоповскому за душевную заботу.
В Камышлов прибыл большой, хорошо вооруженный отряд добровольцев-мадьяр из военнопленных. Их называют интернационалистами. Мадьяры на лошадях патрулируют по городу. С ними мы чувствуем себя увереннее.
ЧК арестовывает подозрительных. Мы ей помогаем. Особенно крепко взялись за контрреволюционные элементы после убийства в Петрограде товарища Володарского.
Многим, в том числе и враждебному Советской власти офицерью, удалось бежать. Некоторых я знаю по гимназии: Куренкова, Вершинина, Комарова. Они были на несколько лет старше меня. Почти все — дети богачей, кулаков. Но почему стал врагом нашей власти Вася Деревнин, не пойму. Зачем он, сын лесного сторожа, увязался за «белой костью»? Значит, повлияла дружба с сыном купчихи Шуркой Воронковым.
Сам Шурка — офицер. Ходил франтом, холеный, раскормленный, всегда при деньгах… Сейчас скрылся вместе с Васькой.
А вот о сыновьях хлеботорговца Меньшенина пока дурного не слышно, хотя один из них тоже офицер.
Не знаю ничего о судьбе многих гимназических товарищей. Очень интересно, кто где сейчас, в каком кто лагере? Надеюсь еще свидеться со многими.
Прошлой ночью за городом расстреляли террориста, который бросил ручную гранату в избу товарища Брюханова и убил почти всю его семью. Это был кулак.
Но зря, по-моему, ЧК арестовала Ваню Петухова. Мы с ним учились в одном классе. Он скромный, трудолюбивый, худого слова о Советской власти мы от него не слыхали. Никакой Ваня не буржуй.
Позавчера встретил Гаревского. Он предложил мне взять обратно свое ружье или выбрать какое- нибудь другое, по вкусу. Ходил к Гаревскому вместе с Мишей Скворцовым. В комнате свалено больше сотни ружей. У нас глаза разбежались. И то хорошо, и это… А ушел я, как меня ни уговаривали, все же со своей старенькой берданкой.
Был в мастерской штемпелей и печатей. Хозяин ее Глазунов по доверенности отца выдал мне печать для Борисовской сельской ячейки коммунистов (большевиков). Печать хорошая, но когда теперь ею придется пользоваться?..
Арестован анархист Черепанов. Товарищ Липкин, руководивший арестом, отдал мне отобранный у Черепанова наган с кобурой, черной лентой и 21 патроном.
Прощай, Камышлов! Прощай, родной город! Через несколько часов стемнеет, и двинемся.
Вчера нас перевели в помещение мужской гимназии. Наши нары — в классе напротив учительской комнаты. Окна выходят в сад. Здесь мы бегали, боролись, дрались, лазали по снарядам гимнастического городка. Больше всего любили «брать крепость», играть в чехарду.
Все это было, да, как говорится, быльем поросло. Наступили другие времена. Пришел час кровавой борьбы. Теперь надо не игрушечные крепости отстаивать, а биться за власть Советов и мировую пролетарскую революцию.
Сейчас пишу на квартире у Прасковьи Ионовны. Пришел к ней проститься.
Прасковья Ионовна совсем растерялась. Хлопочет с чаем, трясущимися руками собирает на стол. То и дело подходит ко мне. Робко уговаривает остаться, но и сама в это не верит. Дает мне на дорогу, что есть: несколько кусочков сахару, немного белых сухариков, пару конфет, катушку ниток. Просит беречься. Больше всего беспокоится, чтобы меня где-нибудь не продуло.
Все время напоминает: как только вернемся в город, чтобы я сразу же шел к ней. Будь то днем или ночью — все равно.
После чая Прасковья Ионовна взялась зашивать во внутренний карман моей гимнастерки красноармейское удостоверение и едва справилась: слезы застилали глаза.
Я сбегал в садик и под кустом акации зарыл печать Борисовской сельской ячейки РКП (б). Вспомнил, как отец заказал ее еще в апреле, в день нашего вступления в партию.
Скоро надо возвращаться в отряд. Сбор во дворе гимназии.
В отряде я многих не знаю. Сдружился с Гоголевым. Теперь он мой сосед на нарах. По годам Гоголев не моложе моего отца, носит большие рыжие усы, а ростом с меня. Когда узнал, что я иду к Прасковье Ионовне, велел долго не задерживаться. Сам пошел прощаться с женой и тоже обещал быть в казарме к вечеру.
Хорошие у меня отношения и с товарищем Чупиным. Он, как и Гоголев, камышловец, железнодорожник, пришел в отряд из Красной гвардии. Но внешностью и характером совсем не похож на Гоголева. Высокий, тонкий, с черными усиками. Любит балагурить, всех смешит. С таким не заскучаешь…
Ну что ж, надо закрывать дневник — пора возвращаться.
Жаль, не пришлось проститься с Шурой Комлевым. Его почему-то сегодня нет дома.
Не увижусь и со своими давними соседями, с двумя немцами-рабочими, которых еще в 1914 году сослали в наш город откуда-то с Запада. Оба пожилые, бессемейные. Поселились они тоже у Прасковьи Ионовны. Один работает на городской водокачке, другой — на железной дороге. Вечерами играют на скрипке…
Заканчиваю. Рядом стоит Прасковья Ионовна. Плачет навзрыд: «Куда же ты, мой Феликс, куда?»
В боях и походах
Прошла ровно неделя, как я не раскрывал своего дневника.
Сегодня уже 3 августа, мы находимся на станции Егоршино.
Камышлов остался далеко позади, но я постоянно думаю о нем.
Трогательным было мое расставание с Прасковьей Ионовной. Она напутствовала меня, как сына, крестила своими скрюченными подагрой пальцами, шептала молитвы.
В казарму явился задолго до сбора и почти все время убил на то, чтобы скатать шинель. Мне помогал Гоголев. Но и он не большой мастак. С грехом пополам сделали скатки. Они получились довольно нескладными — широкие, неровные.
Из города вышли в потемках. Небо затянули тучи, прохожих не видно. На душе тоже темно, тревожно. Шли молча: говорить не хотелось.
Вместе с нами уходили из города товарищи Васильев, Федоров, Васильевский, Сысков, Куткин, Гаревский и другие.
Двинулись к деревне Галкино. Когда подошли к ней, Чупин отпросился попрощаться с семьей.
Шли по Ирбитскому тракту, но не на Ирбит, а на Ирбитский завод. С рассветом увидели вокруг березовые колки, поля пшеницы и овса. Все это до того привычное, родное, близкое, что на душе сразу как-то стало легче. Не верится, что надолго уходишь из этих мест. Нельзя себе представить, как на таких мирных полях может разгореться бой, будут рваться снаряды и вместо птиц засвистят пули.
Днем стало жарко. Ноги тонули в густой пыли. По такой пыли хорошо босиком идти, а в сапогах тяжеловато. Давит скатка, оттягивает плечи вещевой мешок.
Иногда нам разрешали по очереди класть мешки и скатки на подводу. Я не клал. Некоторым тяжелее, чем мне, А потом — надо закаляться.
Командиры нас не торопили. На привалах мы пили чай, закусывали.
