г. он подал в отставку. После Октябрьской революции он бежал, переодетый нищим, его схватили, посадили. Со слов отца знаю, что Ленин вызвал его к себе, предложил ему отдать свои знания и административные способности Советам, он отказался, и под честное слово, что никогда не будет вредить большевикам, был отпущен и уехал за границу [В первой половине 1918 года Г. Е. Львов в Екатеринбурге был посажен вместе с А.В.Голицыным (дядей Сашей) и Н. С. Лопухиным, но был выпущен в июне, незадолго до занятия города Колчаком.]. Ему предлагали различные посты при Колчаке, уговаривали: «Подумайте, кому вы дали честное слово», — а он неизменно говорил: «Нет!» Умер он в Париже на руках все той же верной бабушки Жени в 1925 г. В своих письмах моей матери из Франции, она его нередко поминала и называла «Мой друг»...
Поездки в Молоденки я очень любил. Всего было расстояния семь верст, и меня там радостно встречали три девочки Оболенские, старшая Александра — моя ровесница, две другие — Настенька и Любочка — моложе. Иногда я ездил в Молоденки вдвоем с Нясенькой, у которой там были родные. Мы садились в шарабан, и она мне давала править лошадкой. А любил я ездить в Молоденки, потому что младшая дочь Оболенских Любочка была моей первой и — уверенно сейчас скажу— очень и очень крепкой любовью. Я брал ее за ручку и, гуляя с ней по Молоденковскому саду, старался отделиться от других. Была она года на три моложе меня и я, идучи с ней, всегда любовался ею, а однажды помог ей расстегнуть панталончики, скромно после этого отвернулся, потом помог застегнуть. Я очень много о ней думал. Впрочем, мои воспоминания о ней относятся уже ко времени Германской войны, а до войны мое чувство только еще зарождалось.
5
Ездили мы в лес очень часто — за грибами, за цветами, за елочками для Молоденковского сада, устраивали в лесу пикники, еще для какой-либо цели.
Рассматривая современную карту Тульской области, я не без гордости убедился, что Голицынские леса вокруг Бучалок до сих пор целы. И дедушка Александр Михайлович, и мой отец считали, что леса надо беречь и при правильной организации рубки они приносят немалый доход. До них эту же мысль проводил в жизнь прадед князь Михаил Федорович. В четырех верстах от нашего дома за деревней Исаковкой начинался лес Арсеньевский. А левее села Барановки в шести-семи верстах находился лес Большой, за ним шли леса — Овсянкин и Мурин, а по правому склону речки Бучалки тянулась полоса старых дубов, называвшаяся Ласки.
Ездили в лес на линейке. Все садились в полотняных халатах-пыльниках, дамы надевали платки, но повязанные не по-бабски — под подбородком, а на затылке; несколько человек — в том числе сестра Лина, гарцевали верхом. Брат Владимир когда-то упал с лошади возле конюшни прямо в навозную лужу и с тех пор, несмотря на уговоры и насмешки, никогда не садился в седло, а присоединялся ко всем нам на линейку.
Белые грибы в нашей округе не росли. За прочими грибами ездили в Арсеньевский лес; кроме сыроежек, свинушек, волнушек и маслят, там в изобилии попадались рыжики. Их собирали отдельно для солки — это была любимая закуска отца под водочку. В лес почти не углублялись, там было сыро, а оставляли где-то в начале тройку, шли вдоль правой и левой опушек и, перекликаясь между собой, собирали грибы. Помню посреди леса высокий, кирпичный обелиск, воздвигнутый в память князя Михаила Федоровича Голицына — оберегателя Бучальских лесов...
В лес Ласки ездили за цветами. Там их между развесистыми дубами, пока еще не наступила пора сенокоса, росло множество, притом необыкновенно крупных. Мы набирали целые снопы купавок, анемонов, ночных красавиц, иван-чаев, ромашек. Букеты ставили по всем комнатам в вазы различных форм и размеров, помню одну огромную фаянсовую ярко-желтого цвета в виде чугуна.
В леса Овсянкин и Мурин мы не ездили, там водились волки. Я только издалека глядел на синеющие полоски этих лесов, и каждый раз у меня от страха сжималось сердце. Был еще лес Алексеевский, всего в четырех верстах, но туда мы тоже никогда не ездили, он был не наш, а принадлежал Оболенским.
Особенно веселыми поездками были пикники. Линейку и всадников сопровождала еще телега с ватагой мальчишек — приятелей брата Владимира. В арьергарде бежали наши собаки — лохматая серая сука Арапка и большой белый с темными пятнами кобель Султан. Пикники были привлекательны необычностью обстановки, когда сидеть приходилось, нет-нет — не на травке, а на ковриках, постеленных на травку, когда пили родниковую ледяную воду, ели большими ломтями черный хлеб, густо посыпанный солью, и самое- самое вкусное — печеную картошку без масла, а просто с солью. А потом начинались игры с мячиком, беготня босиком по мягкой травке... Возвращались к вечеру, довольные, беззаботные, шумно делясь впечатлениями, громче всех говорила, как всегда, тетя Саша.
Я тут упомянул о собаках. Собаки в нашей детской жизни играли не меньшую, чем лошади, роль. Тогда ни о каких эхинококках не знали, и мы — дети — могли, сколько хотели, возиться со своими любимцами, целовать их в носы, и они нам лизали лица. Арапка каждое лето приносила по нескольку щенят. Они жили под террасой, и я к ним — еще слепеньким — любил забираться. Когда же они вырастали, мы играли с ними с утра до вечера к великому удовольствию Нясеньки, которая могла хоть немного отдохнуть от нас. Куда к осени девались эти щенята — не знаю, нам говорили, что их раздавали крестьянам. Иногда отдельные щенята оставались, так у нас появились Каштан, а позднее — Фасон и Вальтон, потом Арапка околела. А верный Султан все дряхлел, но неизменно сопровождал наши поездки в лес; случалось, он далеко отставал от линейки и потом прибегал тяжело дыша, высунув язык...
6
Бучальская церковь была ослепительно белой с зеленым куполом и крышей, с высоким шпилем колокольни. Ее построил в стиле, напоминающем Empire, в начале прошлого века князь Федор Николаевич Голицын. Сохранилась ее фотография.
Каждое воскресенье мы ходили к обедне к Херувимской, иначе говоря, первую половину службы пропускали. Ходили пешком с матерью и тетей Сашей мимо Большого дома, через двор выходили за ограду усадьбы, пересекали улицу слободы Поповки и попадали за церковную ограду. Тут справа находилась могила священника — отца Михаила Смирницкого, служившего в Бучальской церкви много лет и снискавшего у всех прихожан большое уважение. Он скончался еще до моего рождения. В Бучалках жила старая матушка и две ее дочери: Александра Михайловна с мужем Василием Агафоновичем, сельским учителем, и Юлия Михайловна — учительница и старая дева, которая постоянно лезла под всякими предлогами к нам в дом и стремилась дружить с тетей Сашей. Однако к обеденному и чайному столам ее не подпускали. После революции она сделалась большевичкой и где только успевала крыла эксплуататоров- помещиков. Была еще третья сестра — Екатерина Михайловна, учительница в соседнем Огареве. Она потом
