В то лето, после убийства наследника Австрийского престола, положение в Европе становилось все напряженнее. Газеты нам доставлялись с почты. Отец выписывал «Русское слово», тетя Саша — «Русские ведомости». За обедом разговор шел оживленный, говорил приехавший в отпуск отец, подхватывала тетя Саша. Я прислушивался, но не очень понимал — что к чему.
Именины брата Владимира, как всегда, собирались отметить торжественно, заказывали Степану Егоровичу особые блюда, ждали гостей — Раевских и Писаревых, еще кого-то. И вдруг накануне праздника пришла отцу телеграмма из Московской городской управы с требованием немедленно выехать. И он уехал, к большому огорчению всех нас. Без него именины прошли хоть и торжественно, с праздничным обедом, с гостями, с вечерним фейерверком, но одновременно было грустно и тревожно. Даже я — пятилетний — чувствовал эту тревогу. А через два дня сестра Соня мне объявила, что началась война. Я, конечно, многое тогда не понимал и продолжал по-прежнему беззаботно возиться с собаками, играть, но мои игры все больше и больше приобретали военный характер...
Если в последней нашей войне экономика страны зашаталась с первых же дней, то в той войне разруха начала чувствоваться лишь на третьем году, карточная система не вводилась. Насколько я знаю, перед той войной были накоплены огромные запасы продовольствия, а единственных кормильцев семьи на фронт тогда не призывали, не оставляли сельское хозяйство на одних женщин и стариков. Поэтому урожаи собирались полностью, а интендантство покупало хлеб у помещиков и у крестьян по выгодным ценам.
В Бучальском хозяйстве сперва не ощущалось недостатка в рабочей силе, хлеб убирался косилками и сноповязками, остатки подбирались конными граблями. В каждую машину запрягалось по паре лошадей. Косилки махали деревянными крыльями, сноповязалки с остроумным приспособлением вязали снопы, а после косилки — женщины вязали снопы вручную, складывали их крестцами, по тринадцати снопов в крестце, четыре крестца образовывали копну. Высохшие на солнце снопы свозили к молотилке. Шесть пар волов провозили по дороге между Старым садом и рекой Таболой локомобиль с высокой узкой трубой. Затем те же волы провозили огромную, вроде современного комбайна, молотилку. И тогда мы мчались к каменной ограде Старого сада и сверху с беседки смотрели, как медленно, со скоростью двух верст в час, переступали ногами по грязи невозмутимые волы, а погонщики тыкали в них палками и покрикивали: «Цоб-цоб-цобе!». Гумно располагалось возле крахмального завода. Агрегаты устанавливались и начинали завывать, значит, молотилка заработала.
Зрелище было очень интересное. Локомотив пыхтел, в его недра черномазый кочегар кидал каменный уголь. Сбоку машины одни колеса с помощью приводных ремней вертели другие колеса на молотилке. Подъезжали фуры, с них бабы подавали на молотилку снопы. А наверху стояли три мужика, принимали снопы и засовывали их в жерло. Внутри выло, скрежетало, рычаги ходили туда и сюда. Сзади в одну сторону ползла солома, в другую — по желобу прямо к веялке тек золотой ручей из ржаных зерен. Как только соломы набиралось на порядочную связку, перекидывали через нее веревку и кричали мальчишкам, ожидавшим верхами на лошадях: «Правый передний пошел!». И связка ползла, ползла. Один из мальчишек колотил босыми пятками по конским бокам и ехал, не доезжая до омета, останавливался. Мужики перецепляли связки к другой веревке и кричали другому мальчишке, ждавшему по другую сторону омета на паре лошадей — одна верховая, другая пристяжная: «Правый задний пошел!». И связка медленно поднималась на высокий омет, там наверху мужики освобождали ее от веревок и кричали правому переднему мальчишке. Следующую связку поднимал левый передний мальчишка, а левый задний тянул веревку. К веялке тоже шел ремень локомобиля, и веялка, освобождая зерно от мякины, выла истошным голосом.
Разинув рот, я смотрел, как весело и усердно работали мужики и бабы, завидовал мальчишкам, вон Боря и Митя Федорцовы — сыновья управляющего — тряслись на лошадях, но они были старше меня. А золотистая пыль, особенно густая около веялки, клубилась, становилось душно. Там кричали, здесь кричали. Фуры со снопами подъезжали, другие фуры с увязанными мешками отъезжали, омет рос и рос, поднимался выше многоэтажного дома. Каждый вечер конторщик Сергей Акимович тут же, за маленьким, установленным в тени деревьев столиком, выдавал деньги, притом немалые.
А дня через три тем же путем, с криками «цоб-цобе!» волы привозили молотилку и локомобиль сперва за семь верст на Владимирский хутор, затем на самый дальний за пятнадцать верст на Софьинский хутор. Если погода не подводила, молотьба заканчивалась за неделю. Эх, если бы в наши дни работали с таким же усердием!
У отца отпуск теперь бывал коротким, всего недели на две, а мать за лето несколько раз уезжала в Москву и задерживалась там надолго. Когда она возвращалась в Бучалки, я старался не отходить от нее. Больше всего внимания она уделяла мне, мы много гуляли вдвоем. В те годы я узнал от нее названия множества трав и цветов, она мне рассказывала о трехпольной системе хозяйства — озимое, яровое, пар — показывала основные созвездия, словом, учила меня уму-разуму.
Чтобы приучить нас к труду, на краю обширного огорода был отведен крохотный участочек, и мы сами — сестра Маша и я — вскапывали грядки, сеяли редиску, морковь и репу, поливали, пололи. Маша старалась на грядках усердно, а я капризничал, ленился, хотел погулять, пойти за грибами, послушать чтение. Нет, мать не заставляла меня работать, но ее глаза, ее голос в ответ на мои капризы делались такими грустными, что я пересиливал себя и брался за лопату и лейку.
6
На лето 1915 г. гостей у нас в Бучалках прибавилось.
У сестры отца, а моей крестной матери тети Сони и ее мужа Константина Николаевича Львова имение было в Каменец-Подольской губернии близ австрийской границы. Жить в прифронтовой полосе казалось беспокойным, и семейство Львовых проводило лето в Бучалках. Жили они в Большом доме, питались отдельно, а играли мы вместе и в лес ездили на двух линейках.
Старшего сына Львовых Владимира, которого почему-то звали Бумбук, я в Бучалках не помню, а со всеми остальными мы очень дружили. После Бумбука шла Маня — ровесница моей сестры Лины. В Бучалках они очень дружили и втроем с Маней Гагариной всегда ходили вместе. Впоследствии после смерти тети Тани, Маня Львова стала второй женой дяди Петра Сергеевича Лопухина.
Потом шел Павел — ровесник и друг моего брата Владимира , казавшийся в детстве ничем не примечательным, а во Франции, прожив вместе с ним целую неделю, я его — старого холостяка — очень полюбил . Видя, как я интересуюсь стариной, он ежедневно катал меня по извилистым дорогам холмистой Оверни.
Следующим был Саша, юноша серьезный, стройный, очки делали его еще более серьезным, даже строгим. Встретившись с ним в 1969 г. в Париже, я оценил его ум, его умение рассуждать на любые темы. Он был интересный собеседник, много рассказывал о своей прежней многолетней работе переводчика в ООН. Несколько раз ему приходилось сидеть рядом с Молотовым, его очень легко было переводить, он обычно повторял одну и ту же фразу: «Мое правительство не может на это согласиться». Его прозвали
