Седьмого февраля Прохорова арестовали. Упирался он недолго, понял: все знают. Старался лишь толковать кое-что по-своему, помягче, детали некоторые опускал… Приговор суда: 10 лет исправительно- трудовых лагерей.
Север. Печора. Это был лагерь не хуже и не лучше других. Там было трудно, хотя Анатолий Прохоров умел избегать всякие трудности. Он играл в оркестре, а три последних года работал фельдшером в больнице. По амнистии он был освобожден досрочно в 1956 году.
В ноябре 1957 года по просьбе Прохорова органы прокуратуры вернулись к его делу. Следствие и новое расследование доказали, что он служил предателю Сергию, был завербован в фашистский легион, строил для немцев военные укрепления, сотрудничал с гестаповцами, а потом, когда вернулся на Родину, тщательно старался все это скрыть. Военный трибунал считал обвинение верным. Прохоров был амнистирован, но реабилитирован он не был…
Анатолию Прохорову исполнилось 35 лет. Ему разрешили прописаться у матери в Москве. У него был дом. Ему вернули все права гражданина своей страны. У него была Родина. Он мог спокойно жить, работать, учиться, построить семью и растить детей. Он не мог не видеть дорог, лежащих перед ним. Его выбор был свободен. Никто не напоминал ему о преступном прошлом. Ничто не подталкивало его к преступлению в будущем.
Он шагнул к нему сам.
Ценитель иностранной графики
Широта кругозора — качество само по себе, безусловно, похвальное. Случается, что человека интересуют вещи, очень, казалось бы, далекие: море и музыка, литература и медицина. К числу таких удивительно разносторонних людей, щедро одаренных природой разнообразнейшими способностями, принадлежал, очевидно, и Говард Склайтон. Он приезжал в Советский Союз в качестве туриста, затем в составе одной серьезной научной делегации, затем как администратор мюзик-холла, а в начале прошлой зимы прибыл, выражаясь языком разведчиков, «под крышей» одной выставки, назовем ее, на-пример, выставкой изобразительного искусства. В Комитете государственной безопасности работают люди любознательные, и спектр талантов Склайтона не мог их не заинтересовать. Сотрудники Московского управления КГБ стали частыми гостями выставки. Осмотр гравюр и рисунков не мешал им заодно приглядывать и за Говардом Склайтоном.
В один из тихих морозных дней на выставке появился мужчина средних лет в коротком пальто и мягкой шляпе. Он долго разыскивал кого-то в павильонах, а затем поинтересовался у одного из гидов, где можно найти администратора.
— Он уехал и сегодня не будет, — ответил гид. — Что-нибудь передать?
Мужчина смутился. Оглянулся по сторонам. Вокруг люди.
— Передайте, что приходил Николай. Я еще зайду, — быстро сказал он.
Действительно, зашел еще. И не один раз. Большой ценитель живописи и графики, он осматривал стенды шесть раз, одновременно наблюдая за тем, кто, когда и как входит и выходит из комнат, предназначенных для обслуживающего персонала и администрации выставки. Во время шестого визита он подошел к Склайтону. Перекинулись двумя-тремя словами. Вышли. Выставка размещалась в Сокольническом парке, и разыскать тут пустынный уголок для беседы было нетрудно. Лишь один раз вспугнули они влюбленную пару, обнявшуюся на заснеженной скамейке.
— Любовь не может ждать до весны, — перебил Склайтон своего собеседника, с улыбкой взглянув на девушку.
Пару на скамейке действительно нельзя было упрекнуть в медлительности: через час на стол Бориса Марковича Куприна, начальника одного из подразделений Московского управления КГБ, легла фотография: Склайтон и Николай, шагающие по зимней аллее. Куприн показал фотографию специалистам по «фарцовщикам» и «валютчикам», но товарищи сразу сказали, что в компании их «подопечных» Николай не числится. Впрочем, выяснить, кто он, было делом не таким уж сложным. Из Сокольников его «проводили» домой, на 2-ю Тверскую-Ямскую улицу.
В этом доме жили пять Николаев. Один ходил в детский сад. Другой учился на первом курсе Высшего технического училища имени Баумана, третий Николай был специалистом Комитета по радиоэлектронике, четвертый, пенсионер, уехал гостить, к сыну в Борисоглебск, пятый лежал в Боткинской больнице. Итак, на выставке был, очевидно, Николай № 3.
Из Комитета по радиоэлектронике пришли такие сведения. Шапошников Николай Константинович, 1922 года рождения, русский, беспартийный, не женат. Участник войны. Окончил в Москве Энергетический институт, работал в промышленности, затем в комитете. С группой специалистов выезжал в Англию в 1961 году. Знает английский язык. Последние два года занимается вопросами, связанными с проектированием специальной секретной электронной аппаратуры. Люди, знавшие Николая Константиновича лучше, чем работники отдела кадров, могли добавить, что их сослуживец пять лет назад развелся с женой, живет один и образ жизни ведет отнюдь не монашеский. Любит компанию веселую и пьющую. Безусловно, такой человек мог заинтересовать Говарда Склайтона. Тему для беседы на аллее в Сокольниках выбрать им было несложно.
Тогда решили посмотреть, чем занимается Николай Константинович после работы, с кем встречается, кого навещает.
Завязывалось новое дело, а дел у Куприна и его сотрудников и без того хватало. Кроме всего прочего, каждый новый «подопечный» Куприна отнимал у него куцые часы досуга, мешал Борису Марковичу регулярно ездить в Лужники, где он был широко известен как один из самых неистовых и тенденциозных болельщиков московского «Спартака». В дружной семье поклонников футбола Московского управления КГБ Куприн выглядел белой вороной: здесь кумиром были московские динамовцы. Каждый новый проигрыш «Спартака» рождал новую серию колкостей и насмешек, которые Куприн переносил весьма болезненно. О матчах «Спартака» и «Динамо» и говорить нечего. В день победы «Спартака» Борис Маркович держал себя так, что, казалось, он не ходит по коридору, а шествует на боевом слоне во главе колонны пленных рабов. В дни славы «Динамо» он предпочитал не ходить в столовую, где его с нетерпением ждал Рощин. Рощин был законченный динамовец, «со стажем». Давным-давно, году в 50-м, когда он работал в комитете комсомола, ему даже довелось вручать комсомольский билет Леве Яшину. Надо ли говорить, что сердце Рощина принадлежало динамовцам навсегда. Рощин считал, что Куприн оригинальничает, болея за «Спартак», Куприн относился к Рощину с жалостью, как к убогому, безвинно страдающему человеку. Это была целая история…
Зимой, как водится, футбольные страсти Куприна трансформировались в страсти хоккейные.
— Хоккей — это тоже большое дело. И надо же было так случиться, что этот Шапошников появился в разгар первенства страны!.. — шутил Куприн.
Следующие три дня Шапошниковым занимались сотрудники из подразделения Корчагина.
Корчагин командовал специальной службой, которую, руководи нашим КГБ поэты, назвали бы, наверное, тенью преступника.
День и ночь, в любую погоду, по существу, в любом месте должны работать ее сотрудники. И работать так, чтобы даже намека на подозрение не возникло у преступника, за которым ведется наблюдение. Он может менять одежду, внешность, сбивать с толку то костылями, то молниеносным перескакиванием из одного такси в другое, растворяться в толпе вокзалов и универмагов, вместе с командой «Готов!» выскакивать из сходящихся дверей метрополитена, уползать в темноте киносеанса. Он может завязать сложнейший узел следов в проходных дворах или выйти один в три часа ночи на пустынную улицу, когда каждый прохожий на ней торчит, как гвоздь, и наблюдение за ним становится почти невозможным. Тысячи вариантов рождает сложнейшая работа чекистов.
Куприн не знал, кто из сотрудников «поведет» по городу Шапошникова, попросил только, чтобы вначале это был товарищ, видевший его на выставке графики и знавший в лицо.
Сотрудник, который вел за ним наблюдение, вынул уже знакомую нам фотографию: ошибки не было,
