хотела бы получать. От одного мальчика по имени Кика.
Его мать служит в бельевой, он всегда смеется. Он говорил, что он — однолюб по природе и ищет душу-близнеца. Было ясно, что он Ольгу близнецом не считает.
Под куполом гимназической церкви, как в самом настоящем храме, летали разноцветные голуби, похожие на безногих ангелов. В углу висела страшная картина: дети, одетые в гимназическую форму, катят с горы на санях-«громобое», за их плечами стоит смерть с косой. Был такой случай. Ольгины одноклассники катались на запрещенной горе, и один из них разбился насмерть о столбик на повороте. Он правил санями, на правой ноге у него был надет конек, как тормоз — это не помогло. Он умер, пока его везли на санях к лагерю израненные товарищи. Девочка со сломанной ногой осталась лежать в снегу, поджидая помощи. Разбитая грудь мальчика напоминала при прикосновении мешок с колотым льдом. Портсигарчик в кармане сплющился. Мальчик всего два месяца тому назад приехал из Советской России. В бельевой так и говорили:
— Это ихние советские штучки — наши дети в эмиграции чище и послушнее. Он их сбил: одна паршивая овца все стадо портит. Мой Кика бы этого не сделал.
А преподаватель естествознания сел за картину. Он натянул на мольберт холст и твердой рукой нарисовал бледное зимнее небо. Он дал ослепительный снег с алыми бликами вечерней зари, которая угадывалась за гребешочком елового леса. Он лихо изобразил поворот дороги синей краской, роковой столбик был в двух шагах от саней, дети хохотали и не понимали опасности. На их лицах блуждали ухарские усмешки. Смерть стояла сзади, отставим и сторону косу, чтобы ее хорошо было видно, и опираясь о плечо девочки, срисованной с оригинала. Эта бедная девочка и в жизни была курноса, скуласта, узкоглаза, носила челочку. Ей кто-то написал в альбом: «Вы совсем похожи на японку, не хватает только кимоно. Сядем же скорее и расписную джонку, поплывем… куда? не все ль равно?» Но вместо джонки она села на «громобой» и сломала ногу,
Ольга видела, как на Троицу, когда церковь не запиралась три дня, забежал туда ученик детского сада. Он от кого-то спасался, У него на лице был ужас. Штаны, списавшие на пять пальцев ниже колен, были разорваны на коленах; и в ладони у него лежали каменные розовые шарики. Он задохнулся от счастья, найдя убежище, и, не видя Ольгу, перекрестился кулаком с шариками. И потом он приложился к картине с санями. На полу лежала трава, березки осеняли алтарь, бельевые дамы всюду повесили у икон чистые полотенца, вышитые крестиком. У мрачной картины не было даже цветов. Ольга — сентиментальный подросток, — молилась, чтобы Кика полюбил именно ее. Нужна была поддержка. В самом крайнем случае — Божья. Ей почему-то казалось, что к Богу нельзя обращаться в несчастье: помощь — людское дело, а Бога нужно славить, украшать и благодарить. Но сейчас ей было четырнадцать лет, и Кика никого не любил. У него были слишком бледные и холодноватые глаза. А мать Кики уже разнюхала, что Ольга полюбила ее сына, и сразу приняла угрожающую позицию. Позавчера Ольгин барак ходил в баню перед Троицей. Баня была в одном доме с бельевой. Получая чистый пакетик, завернутый в полотенце, из рук Кикиной матери, Ольга от хорошего к ней отношения сделала реверанс, что считалось позором у нее в классе по отношению к бельевым дамам. Мать Кики усмехнулась и сказала толстой эстонке, латающей груду полу длинных штанов с дырками на коленях:
— А вот я, если бы была директором там или инспектором, знала бы, как этих влюбленных наказывать. Если ты, скажем, за блондином бегаешь, штопай по воскресеньям белые носки, если за брюнетом — черные, — она захохотала. — И все бы, знаете ли, прошло.
— Моя дочка глупости не думает, — сказала ворчливо эстонка. — Он — первый ученик после Михалкова. Михалков — старше дочки на двадцать один месяц. На Перекоп ходил. Ему учиться, должно быть, просто.
В бане была общая раздевальня, шедшая ступенями под самый потолок. Ступени были с чудовищными щелями, и туда, в жидкую грязь, все проваливалось. Раздевальня называлась Каносса. Внизу Ольгина одноклассница изображала голого Генриха на морозе, а наверху — Папа, запершись в замке Матильды, танцевал арлекинаду. Готовились к дивертисменту на Троицу. Дежурная воспитательница, стоя на площадке посреди душей, орала на Тату-Генриха за ее вихляния боками. Костлявая Тата смеялась с визгом и пыталась занять четыре душа. Она толкала мокрой ногой Ольгу и наконец упала на живот около стока. Это было смешно, и Ольга тоже грубо хохотала и украдкой плевала вместе с Генрихом на рыжие волосы одной восьмиклассницы, которую прозвали «гетерка». Но вот она увидела. Сбоку, около душей, держа в руках шаечку, стояла курносая девочка и не входила в толпу. Ей нельзя было упасть, как Тате, прямо на живот, и самой этому обрадоваться. Ее правая нога была чудовищно искалечена. Весь подъем был вывернут и разворочен, что-то торчало, что-то блестело на этой желтоватой ножке лиловым тошнотворным блеском. И стоять японке приходилось, выворачивая бедро. А какие у нее были хорошенькие гладкие плечики, какая нежная, удивительная грудь! Ольга помыла ей голову и достала душ. А так как в классе у них были скверные отношения, то японка стеснялась, а Ольга стыдилась своей случайной доброты.
Дивертисмент на Троицу был хорош, и Кика танцевал с Ольгой. И хохотал, и прыгал, и дергал ее за волосы и больше не упоминал о своих поисках души-двойняшки. И почему теперь вот, в церкви, Ольга с таким отчаяньем вспоминала его — было неизвестно. И она впервые молилась о счастье. А приход, или, вернее, спасенье в церковь ученика детского сада, ее отвлекло. Она смотрела на желтую круглую голову и грязные руки, и отчаянье ее рассеивалось. Теперь ребенок любовался картиной, отойдя от нее на два шага. На его лице было умиленье, относящееся ко всем церковным предметам и захваченное еще, вероятно, из домашней обстановки, и большое любопытство. Он даже разжал пальцы, и один розовый шарик мягко упал в устилающую пол траву. Он выковырял его, увидел Ольгу, хамски усмехнулся и вышел из церкви чуть ли не на одной ноге. Ольга еще помолилась минут пять. Молиться об японке и мальчике было легче, потому что ожидать помощи для других не так беспокойно. Она вышла на крыльцо. Было видно, как давешнего мальчишку бьют у четвертого барака двое других, а он деловито пытается ударить нападающих ногой под колено. В то же время его левая рука вслепую искала карман, чтобы засунуть туда шарики. Было шумно и празднично. В снег и смерть никто не верил.
ПАША ИНГУШОВ
1. Белая накидка
Великолепные, серые, умные, искушенные глаза (о, какое одинокое детство, какая самоубийственная юность, какая щедрая, знающая себе цену зрелость). Дама эта сидела за тем столиком в буфетном зале, где говорили об искусстве. Говорили о Лифаре и Стравинском. Стравинского не понимают французы, что, в сущности, понятно, зато немцы до Гитлера… Лифар танцует хорошо: не находите ли Вы, что в Орнане… Дама молчала. Ее мраморные локти сливались со столиком, накидка была из хорошего белого меха, такой мех никогда вдруг не начинает завиваться.
Дама была, строго говоря, некрасива. Но глаза, но подбородок, но раскрытая нежная, крепкая, не потеющая ладонь… Паша Ингушов знал толк в женщинах и всегда говорил, что ему нужна спутница жизни, обладающая волей и немного, понимаете, амазонка.
Паша обошел стол и присел сбоку. Он был знаком с Черемшанским, и тот сейчас же испуганно на него обернулся. Но Паша сделал успокаивающий жест. Пили водку, закусывали жидковатой красноватой икрой. Паша взял бутербродик и сконфуженно надкусил. Дама сидела наискосок от него и скучала. Разговор пошел о Пушкине.
— И вот, — сказал, негодуя, толстый господин, — берутся за это дело и приглашают меня быть организатором. Буфет, чтенье, танцы. Пушкин у них оказывается довоенного образца, по цензурным соображениям многого нет. Например, ода «Вольность» отсутствует. Я беру «Руслана и Людмилу» и устраиваю чтение в лицах. Иван Миронович согласился быть головой.
Паша и учил и даже читал Пушкина, но тут сделал теплые внимательные глаза и перестал слушать. Около буфета началась возня. Там бывшие ученики русской гимназии в Париже припоминали падеспань,
