стрелять. Я сижу против вас и могу повернуться спиной для удобства прицела.
И ушел, и пошел провожать Елизавету Марковну. И пожалел, что он не шофер и за такси придется платить. По широкой каштановой аллее гремела русская речь. Было душно, но в бальном сиянии особняка чудилось нечто полярное. И в белой накидке тоже. И губы дамы под горячими губами Паши теплели медленно. Она прижала голову Паши к своей груди.
— Мой, — сказала она с недоумением.
— Я вас всегда искал, я вас ждал вечно, — забормотал Паша, сощелкивая со смокинга пудру.
2. Перчатка под столом
В воскресенье, в кафе Ротонда, часов в пять дня, в углу на диване сидели три дамы: Любовь Давыдовна с черными косами вокруг головы — за косы и за обладание боярским костюмом ее всегда приглашали сниматься на выставках у стендов с полотенцами и пряниками, Зоя Михайловна Фальк, мелкокудрявая и очень неуверенная в себе, притом обиженная до сих пор на свою первую любовь, и Динка Кротова, ужасно озабоченная потерей места лопнувшем банке. Ждали еще и других.
Разговор абсолютно не вспыхивал. Поговорили о кремах, о погоде, о работе, о платьях, о политике. И замолчали. Выпили остывший кофе и сделали вид, что ужасно ждут Марию Оскаровну Мальчикову, но никто точно не знал, придет ли она сегодня. А когда она пришла, все ее поцеловали и похвалили ее шляпу. Мария Оскаровна села и откровенно всхлипнула.
— Сижу, как собака, шью, — сообщила она. — Кажется, раз в неделю прихожу в кафе поговорить, так идите же: мой муж начинает подозревать. Дура была, что все ему тогда рассказала.
— Такие вещи не рассказываются, — сказала Динка. — Это ложь во спасение.
— А сам за мастерицей вторые руки ухаживает, — снова всхлипнула Мария Оскаровна и, картавя, заказала пиво. — Эх, дамочки мои, или, как говорится, гражданочки — не жизнь это, а жестикуляция, как говорится.
Мария Оскаровна выехала из Советской России позже всех остальных, и это чувствовалось по ее манерам и разговору.
— Что Ингушов? — спросила Динка Любовь Давыдовну. — Вы давно обещали его привезти и знакомить.
— Между нами все кончено, — ответила Любовь Давыдовна. — Я ему сказала: я больше под вашу дудку плясать не намерена, попляшите теперь под мою.
Вернется, — вздохнув, пообещала Зоя Михайловна. — У меня вот тоже такой случай был, как же, первая моя любовь, можно сказать… Я еще дура была, неопытная, и он говорит: нет и нет, не люблю вас, а вы лучше учитесь, чем обо мне думать. Путеец он был — студент, а я — гимназистка. А потом приходил и передо мною же на колени становился.
— А потом снова уходил? — с недоумением спросила Динка.
— И опять уходил, — вяло продолжала Зоя Михайловна, — и доуходился до тех пор, пока замуж за Фалька не вышла. Потом, говорят, что волосы на себе рвал и в Белую армию пошел, как на самоубийство, но я этого не знаю: мы уехали сразу.
— А вы бы его любили сейчас, если бы встретили снова? — спросила Мальчикова.
— Ни за что, — нерешительно сказала Зоя Михайловна и подозрительно посмотрела на подруг, но потом решилась и добавила: — Даже если бы он на колени стал.
— А я выйду за француза, — сообщила Динка. — У меня такая внешность международная, что они меня не боятся, а то как, извините, лицо русское, принципы и клятвы после каждого слова, и еще косы на голове — они теперь уже боятся. Извините, — добавила она еще раз в сторону Любовь Давыдовны.
— Пожалуйста, — разрешила та. — Я свою русскую внешность ценю, и мой муж ее ценил всю свою жизнь, и другие многие ценят, даже французы. На последнем балу…
— А Ингушов ценит? — спросила Мария Оскаровна.
— Ингушов мою душу знает, — глухо, как в воронку, сказала Любовь Давыдовна. — Знает мою душу и боится.
— А что я про него знаю! — закричала, оживляясь, Мария Оскаровна. — Я вам все расскажу, но чтобы дальше это не шло и чтобы вы, персонально, когда с ним помиритесь, не показывали бы вида. Иду я вчера по rue de Passy и встречаю его с этой, знаете, Семеновой, которая в бридж по четвергам играет против вокзала Montparnasse. Идет, знаете, в сером костюме, рубашка голубая, франков на восемьдесят, ведет ее под руку и врет какую-то чепуху, а она почти что голову у него на плече держит и в глаза ему заглядывает. Ну такое tableau. Я нарочно с нею поклонилась, но она, натурально, не заметила, но он заметил и покраснел.
— Отчего же ему краснеть? — спросила Динка жадно.
Любовь Давыдовна начала томиться. Она передвинула чашку, бросила папиросу, сорвала с сахара бумажную обертку, передвинула под столом ноги. Все смотрели на нее сбоку.
— Не ревнуйте, — прямо ляпнула Зоя Михайловна. — Ребенок знает, что у него таких историй по десяти на каждом пальце в любое время. Он к вам еще вернется, — добавила она нетвердо.
— А у нее есть деньги, у Семеновой? — спросила Динка.
— Маловато, наверно, осталось, — успокоительно заметила Мария Оскаровна. — Она что-то раньше много больше платьев шила и цен вперед не спрашивала, а теперь у меня давно ничего не заказывает.
— А мосье Ингушов за иностранками ухаживает? — спросила Динка Кротова.
— У него с ними всегда огромные скандалы выходили, — начала было рассказывать Мария Оскаровна, но тут Любовь Давыдовна неожиданно резко встала. Она бросила деньги на блюдечко и повернулась прощаться. Лицо ее потемнело и стало похоже на старинную роспись в церквах, губы были сжаты.
— Вы думаете, это шуточки? — спросила она звонко. — Кому шуточки, кому и нет, — ответила она тут же сама себе и, натянув одну перчатку, пошатываясь, ушла.
Другая перчатка осталась лежать под столом у ног Динки.
3. Волевая женщина
В светлой квартире было жарко уже с девяти часов утра. На горячем квадратике паркета в луче сидел кот и потел. Шерсть у него сваливалась и завивалась прямо на глазах, но дрянное животное находило в этом какое-то порочное удовольствие и не уходило в тень.
Паша лежал ничком на диване в распахнутой дамской пижаме и смотрел на часы. До завтрака оставался час времени, но нужно было бриться и одеваться. Нужно было встретиться с Лизой в кафе и выпить аперитив. Лиза пошла покупать какие-то билеты по случаю, чтобы уезжать на океан. Лучше бы в Ниццу. Паша каждое лето ездил в Ниццу, но Лиза считает, что летом в Ниццу не ездят. Посмотрела бы она на поезда с русскими лагерями. Кроме того, жара невыносима только в городе, потому что здесь душно. И вообще, уехать они могут только через неделю: не готовы все платья и костюмы. Паша заказал себе дивные вещи, и Лиза тоже, у нее есть одна белая кофточка — это же прямо изумительно. Жаль только, что к портному он не смог пойти сразу, месяц тому назад. Но тогда Лиза могла про него подумать черт знает что.
А теперь это опоздание… Паша встал и лихо намылил лицо у трюмо в столовой, потом он опять задумался, слегка улыбаясь. Лиза, Лиза… Она еще очень хороша собой, и, Бог знает, как она умна и как она его понимает и чувствует, как никто. Но что за характер, какое упрямство, это же невозможно. Паша засмеялся.
— Расскажите мне ваше прошлое, — сказала она ему на днях, и он тогда же подумал, что если бы даже он захотел это сделать, то ему не хватило бы уже всей оставшейся жизни для рассказа, потому что ведь, кроме фактов, нужно бы было объяснить свои переживания, надежды и разочарования, описывать внешность других женщин (а Лиза от этого заревнует и будет мучиться) и показывать их письма (целый чемодан), сохраняемые у товарища в Ванве. Он все свел к минимуму и трагично сообщил ей, что любил до нее всего трижды. Первый раз — дочь соседей Нелли. Она не догадывалась об его чувстве и умерла 15 лет.
